Якоб Гримм - Французские сказки и новеллы
— А зовут меня Милка-Замарашка, — та ей отвечает, — и пришла я издалека всякие редкости продавать.
Пошарила она в своей холщовой суме и вынула оттуда изумрудные браслеты, которые ей король Очарователь подарил.
— Ого-го! — сказала Пеструшка. — Важные стекляшки, хочешь за них пять золотых?
— Покажи их, госпожа моя, знатокам, — отвечала королева, — тогда мы и сторгуемся.
Пеструшка, которая так в короля была влюблена, как только такая жаба влюбиться может, рада была всякому случаю с ним поговорить. Подошла она к его трону и показала ему браслеты, прося высказать свое мнение. Поглядел он на них и вспомнил о тех, что Флорине дарил; побледнел он, вздохнул и долго молчал; наконец, боясь, как бы не заметили его смущения, поборол он себя и ответил:
— Этим браслетам, я полагаю, такая цена, как всему моему королевству. Думал я, что одна такая пара на свете есть, а вот, оказывается, нашлись и схожие.
Вернулась Пеструшка на свой трон, и так она на нем была хороша, будто устрица из ракушки выглядывает. И спросила она королеву, сколько та хочет за те браслеты.
— Трудно вам будет, госпожа моя, — отвечала ей королева, — заплатить за мои браслеты; лучше другой я вам торг предложу. Коли вы мне позволите одну ночку в Говорящем Кабинете во дворце короля переночевать, отдам я вам мои изумруды.
— Ладно, Милка-Замарашка! — ответила ей Пеструшка, хохоча, как полоумная, и показывая зубы длинные, как кабаньи клыки.
А король ни слова не спросил о том, откуда взялись те браслеты, потому что о том не подумал, кто их принес (да и чем могла бы она его любопытство возбудить?), а потому, что не мог побороть он свое отвращение к Пеструшке. А надо сказать, что король, будучи Голубой Птицей, принцессе рассказывал, что у него под его покоями есть такой кабинет, который называется Говорящим Кабинетом, и так он хитро устроен, что даже если там и шепотом что сказать, то все королю слышно бывает, когда он ляжет спать в своей комнате. А так как Флорина хотела его упрекнуть в неверности, то лучшего способа она и выдумать не могла.
Привели ее по Пеструшкиному приказу в тот кабинет, и начала она жаловаться и горевать.
— Сомневалась я в своем горе, — говорила она, — а вот оправдалось оно, жесток ты, король Голубая Птица! Забыл ты меня и мою разлучницу недостойную любишь! И браслеты, которые я из твоих рук вероломных получила, ничего тебе обо мне не напомнили, так ты от меня отладился!
И тут рыдания прервали ее слова, а когда силы к ней вернулись, снова начала она плакаться и так до самого утра продолжала.
Лакеи дворцовые слышали, как она всю ночь жаловалась и вздыхала, сказали они о том Пеструшке, а та у королевы спросила, чего она такой гам подняла. Сказала ей королева в ответ, что спала она крепко, только бывает с ней, что она по ночам кричит и громко бредит. А король, так тот и вовсе ничего не слыхал по роковой случайности: с тех пор как он Флорину полюбил, пропал у него сон, и чтобы ночью хоть немного отдохнуть, принимал он, ложась в постель, горькие сонные капли.
Весь-то день провела королева в тяжелой заботе.
— Если он меня слышал, — рассуждала она, — неужели он так жестоко ко мне равнодушен? А если не слыхал, что ж мне такое придумать, чтобы услышать он мог?
Не было у нее больше никаких необычайных редкостей, и хоть и всегда драгоценные камни дороги, но надо было что-нибудь особое найти, чтобы вкус Пеструшки раззадорить, и опять взялась королева за свои волшебные яйца. Разбила она третье: и выехала из него маленькая карета из полированной стали, вся украшенная золотом. Была она запряжена шестью зелеными мышами, на козлах сидел розовый крысенок, а форейтор, тоже крысиного рода, был серо-льняной масти. Внутри кареты помещалось четверо марионеток, только были они гораздо живей и хитрей тех, что показывают на ярмарках в Сен-Жермене и Сен-Лоране. Замечательные штуки они выделывали! Особенно двое маленьких цыганочек так отплясывали сарабанду да пасспье, что не уступили бы Леансу.
Королева была в восторге от этого нового дивного творенья некромании, но не сказала ни слова до вечернего часа, когда Пеструшка отправлялась на прогулку. Тогда королева вышла в аллею и пустила скакать своих мышей, которые везли карету, крысят и марионеток. Так эта штука Пеструшку подивила, что она воскликнула:
— Милка-Замарашка, Милка-Замарашка, хочешь ты пять золотых за карету да за запряжку мышиную?
— Спросите-ка вы у ученых да у докторов королевства, — сказала Флорина, — сколько такое чудо может стоить, за такую цену я и уступлю.
А Пеструшка, которая не любила себе ни в чем отказывать, заявила ей:
— Говори прямо цену, да не надоедай мне своей грязной особой!
— Еще разок в Говорящем Кабинете переночевать, — отвечала Флорина, вот все, что я прошу.
— Иди, — сказала Пеструшка, — уж так и быть, дура ты бедная, не откажу я тебе.
А обернувшись к своим дамам, добавила:
— Вот глупая тварь, такие редкости продает ни за что.
Наступила ночь. Флорина все высказала, что только могла придумать самого нежного, но опять она зря старалась, как и раньше, потому что король никогда не забывал принимать своих сонных капель. А лакеи дворцовые между собой толковали:
— Конечно, сумасшедшая эта крестьянка; чего она всю ночь рассуждает?
— А что ни говори, — отзывались другие, — не так глупо она причитает.
С нетерпением дожидалась она дня, чтобы узнать, слышал ли ее король.
— Глух этот варвар жестокий к моим речам! — говорила она. — Не слышит он больше дорогую свою Флорину! А я по слабости своей все еще люблю его! Да, правда, заслуживаю я его презренье!
Но, сколько она ни рассуждала, не могла она себя от любви излечить. Только одно яичко у нее в сумке и оставалось, решила она к нему прибегнуть и расколола его. И тут же из скорлупы появился пирог, украшенный шестью птицами, на славу изжаренными, ломтиками сала обложенными, вообще мастерски изготовленными; притом пели они дивными голосами, судьбу предсказывали и умели лечить от всяких болезней лучше самого Эскулапа. Осталась королева довольна таким чудом, и пошла она в переднюю к Пеструшке со своим говорящим пирогом. Ждет она, покуда та выйдет, а один из дворцовых лакеев к ней подошел и говорит:
— А знаете ли, Милка-Замарашка, что коли бы король капель сонных на ночь не принимал, вы бы ему никакого покоя не дали, потому что всю-то ночь болтаете, так что сил нет.
Тут Флорина поняла, почему ее король не слышал. Пошарила она у себя в суме и говорит:
— Не боюсь я королевского покоя нимало нарушить, и коли бы вы ему нынче с вечера тех сонных капель не дали, а я бы в том кабинете спала, так все вот эти жемчуга и алмазы вашими были.
Лакей на то согласился и обещал свое слово сдержать.
Через несколько минут появилась Пеструшка, заметила королеву с ее пирогом, а та притворилась, будто съесть его хочет.
— Что ты делаешь, Милка-Замарашка? — спросила она.
— Госпожа моя, — отвечала Флорина, — кушаю я астрологов, музыкантов да лекарей.
В тот же миг птицы принялись петь благозвучней сирен; а потом все сразу закричали:
— Дайте монетку, а мы судьбу вам предскажем!
А одна из уток, которая в середине сидела, громче других прокричала:
— Кач! Кач! Кач! Я — великий врач! Нет меня полезней ото всех болезней, всякую хворь мигом излечу, только от любви лечить я не хочу!
Пеструшка рот разинула от удивления, никогда еще такого чуда не видала. И начала она восклицать:
— Ну и пирог! Ну и пирог! С места мне не сойти! Хочу, чтоб он был мой! Эй! Эй! Ну-ка, говори скорей, Милка-Замарашка, что тебе за него дать.
— Переночевать бы еще ночку в Говорящем Кабинете — ответила Флорина, — а больше ничего мне не нужно.
— Ладно уж, — сказала великодушно Пеструшка (развеселилась она, получая свой пирог такой удивительный), — так и быть, получишь сверх того целый пистоль.
Флорина, еще больше довольная, чем раньше, так как она теперь надеялась, что король ее услышит, поблагодарила и вышла.
Как только настала ночь, провели ее в кабинет, и желала она пламенно, чтобы дворцовый лакей сдержал свое слово и вместо сонных капель чего-нибудь другого королю налил и сон его разогнал. Подождала она того, чтобы все заснули, и принялась за свои жалобы.
— Скольким я опасностям подверглась, тебя искавши, — говорила она, а ты меня избегаешь и на Пеструшке хочешь жениться! Что сделала я тебе, жестокий, что ты все свои клятвы позабыл? Помнишь ли ты о своем превращенье, о моей доброте, о наших нежных беседах?
