Шёл по городу волшебник - Юрий Геннадьевич Томин
Для Феликса этого оказалось достаточно. Поняв этот жест как нападение на учителя, он высунулся из-за его спины и толкнул парикмахера в грудь.
Август Янович сделал два шага назад и рухнул на землю. Алексей Палыч бросился его поднимать, но парикмахер оттолкнул протянутую руку.
– Ножом, Алексей Палыч… – бормотал он, сидя на краю канавы. – Бейте лучше сразу ножом. Где у вас нож? Почему я не вижу ножа, Алексей Палыч?
Алексей Палыч схватил Феликса за руку и быстро пошёл прочь.
Уже стемнело.
В школьном дворе никого не было. Отомкнув подвал, Алексей Палыч завёл туда Феликса.
– Побудешь тут до утра?
– Хорошо, – согласился Феликс. – А утром мы пойдём в лагерь?
– Ещё не знаю, – сказал Алексей Палыч. – Ничего я сейчас не знаю. Зачем тебе нужно было толкать этого старика?
– Я за тебя заступился.
– Лучше бы ты не заступался. И в лагерь возвращаться неловко, и здесь тебя теперь не оставишь: старик шум поднимет. Да теперь он тебя и в лагере не оставит в покое. И жене моей про тебя расскажет. Просто не знаю, Феликс, что мне с тобой делать.
– Палыч, – сказал Феликс, – я и раньше догадывался… Немножко… Боре я не говорил. Но сегодня я уже точно понял – я не такой, как все ребята. Почему ты не мог сказать этому старику, кто я?
– Не хотел. Да и нельзя было.
– А мне тоже нельзя сказать?
– Тебе? – Алексей Палыч задумался. – Тебе, наверное, можно, ты уже взрослый. Только я боюсь, что если тебе рассказать, то… тебе легче не станет. Может даже стать тяжелее.
– Я хочу знать правду, – сказал Феликс. – Я вижу – тебе тоже плохо. Я уже знаю: если нельзя сказать правду, всегда плохо. Но я не понимаю, как может стать плохо от правды.
– Бывает правда, которую лучше не знать, – сказал Алексей Палыч. – Ладно, завтра я попробую тебе объяснить. Хотя я и сам не знаю, что будет завтра.
– Завтра… – усмехнулся Феликс. – Мне всё время говорят «завтра», «потом», «после». Иди, Палыч, отдыхай. Свет я зажигать не буду: я знаю, что ты меня прячешь.
Алексей Палыч вернулся домой поздно. Его не спросили, где он был, Анна Максимовна промолчала: с некоторых пор она вообще старалась поменьше спрашивать.
Алексей Палыч поставил будильник на семь, но будильник ему не потребовался: всю ночь он ворочался, думал, но, как можно догадаться, ничего не придумал.
Наступило утро тяжёлого дня – понедельника.
День последний – день 1-й
Конец и начало
– Нет, ты мне скажи: зачем ты туда полез?
– Сначала скажи: зачем ты её каждый день красишь?
– Это совершенно не твоё дело.
– Если твоё не моё, то и моё не твоё.
– Пока что отец – я. Моё дело – спрашивать, твоё – отвечать. Если ты мне всё расскажешь по-честному, то я, может быть, тебя прощу.
– Меня не за что прощать. Это тебя надо прощать. Тебя уже много раз прощали.
– Борька, как ты разговариваешь с отцом?!
Но Борис сейчас не боялся ни Бога, ни чёрта. Не боялся он и отца. Он-то знал, что правда на его стороне.
– Я с тобой нормально разговариваю. Если по-честному, то виноват ты.
– Ты слышишь его? – обратился Арсений Петрович к жене. – Нет, я всегда говорил, что наша молодёжь «дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков. Наши нынешние дети стали тиранами, они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям. Попросту говоря, они очень плохие»[28].
– Да, – согласилась мама Бориса. – «Эта молодёжь растлена до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Никогда они не будут походить на молодёжь былых времён. Молодое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру»[29].
Представитель «растленной» молодёжи отнёсся к этой критике довольно спокойно. Подобное ему уже приходилось слышать.
– Хорошо, Боря, – сказал Арсений Петрович, – давай поговорим разумно. Мне мерзко на тебя смотреть, но я первый протягиваю тебе руку. Объясни, как это с тобой получилось? Наверное, нечаянно? Мы тебе поверим.
– Сначала объясни, как у тебя получилось. Тоже нечаянно?
– Борька, – сказал Арсений Петрович, – я тебе переломаю ноги, выверну руки, наставлю синяков, набью шишек.
– А ещё меня выгонят из лагеря, – сказал Борис.
– Я этого не допущу!
– Они допустят, – сказал Борис. – Они тебя знают. Знаешь, что хуже всего в жизни? Хуже всего краснеть за своего отца.
Вот так, рикошетом, вернул Борис отцу его собственные слова. С заменой, разумеется, одного слова.
– Вот змей! Он ещё острит! Борька, я беру ремень!
– Может быть, его лучше отмыть, пока не закрыта баня? – спросила мама, которая отлично знала, что максимум, на что способен разгневанный Арсений Петрович, – это три раза обежать вокруг стола.
– Проклятье! Я же не могу появиться с ним в нашей бане! Надо мной до конца жизни будут смеяться!
– Поезжайте на Старый Разъезд.
Так во второй раз за сегодняшний вечер появился в бане на Старом Разъезде синий мальчишка.
– Что-то сегодня много синеньких, – покачала головой дежурная, провожая отца и сына в отдельный кабинет с ванной. – Хоть бы сгорела она, эта фабрика. Ты бы, гражданин, не оставлял это дело, написал бы в газету, глядишь, и турнут директора. А новый призадумается…
Чувствуя на спине сверлящий взгляд сына, Арсений Петрович шмыгнул в ванную комнату. Он проделал это так быстро, что дежурная не успела предложить ему «чёрного» мыла.
Бориса пришлось отмывать в пяти водах.
Алексей Палыч проворочался всю ночь, так ничего и не придумав.
Встал он с тяжёлой головой и от завтрака отказался. Его не спросили почему. Его вообще мало о чём спрашивали в последние дни. Домашние видели, что он похудел, стал беспокойным. Но его не трогали и не расспрашивали, словно боялись узнать нечто ужасное. Анна Максимовна не говорила о домашних делах, Татьяна перестала делать замечания.
Никто ещё ничего не знал, но предчувствие какой-то беды висело в воздухе. Ощущение было такое, словно в доме была спрятана бомба с часовым механизмом, – все слышали тиканье, и все делали вид, будто ничего не случилось.
Сегодня опять экзаменационный день.
Но не случайно говорят: утро вечера мудренее. Едва Алексей Палыч вышел из дома, его осенило. Он всё время пытался справиться в одиночку.
