Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 1)
Это когда большой парень идет с маленькой девчонкой - ничего особенного, сразу можно догадаться, что сестра. А если я Машки побольше чуть-чуть? Сразу же нарвался на неприятность. Навстречу шла орава обалдуев. Прямо лоб в лоб.
Еще издалека эти дураки заорали разными голосами:
- Жених и невеста! Жених и невеста!
Я старался сохранить выдержку, да что толку - сам весь напрягся.
Получилось так, что мы с Марьей двигались по центру тротуара, а мальчишки, как река, разбились на два рукава и толкнули нас друг на дружку.
Тут же они ушли своей дорогой. А мы с Машкой валялись, сбитые с ног: я животом у нее на голове. Какой-то глупый стыд нашел на меня. Будто эти мальчишки не чушь последнюю несли, а говорили правду. И я жених. Да еще перед своей невестой опозорился.
Я неловко поднялся, стал отряхиваться, сердито отвернувшись от Марьи, будто она в чем-то виновата.
- Идиоты! - ругался я. - Охламоны! Дураки!
Марья легкомысленно засмеялась.
- Да чего ты, Коль? - воскликнула она. - Они же просто одичалые. Вот кончится война! Снова мальчишки и девчонки учиться вместе станут! И дикость пройдет! Нам учительница говорила.
Еще этого не хватало! Теперь маленькая Марья успокаивала меня!
* * *
Я должен был помогать ей, раз Вадька доверил мне свою сестру. Но разве сразу сообразишь, какие надо придумать слова, чтобы продиктовать письмо их маме.
Пришлось снять шапку, потому что голова взмокла от напряжения. А Марья сидела рядом со мной, взирая на меня с послушным вниманием. Она взирала, а я потел и краснел. Да еще она оказалась спорщицей - ворчала на каждом шагу.
- "Дорогая мамочка!" - продиктовал я. Так она даже с этим не согласилась.
- В каждом письме "дорогая мамочка"! - сказала Машка. - Надо что-нибудь другое.
- "Любимая мама", - предложил я. Но и это не подошло.
- "Милая наша мамочка", - придумала Марья и, высунув кончик языка, аккуратно вывела на листке, вырванном из тетради.
- "Сегодня я получила..." - продиктовал я. - Сколько ты получила пятерок?
- Ни одной, - вздохнула Машка.
- "Три пятерки", - выдумал я.
Она охотно записала мою ложь.
- "А Вадик, - продолжал я фантазировать, - только одну. Зато по арифметике".
- У них уже нет арифметики, - вскинула голову Марья, - алгебра, геометрия.
- Погоди, - проворчал я недовольно. Мне эти предметы были пока неизвестны, а мало ли, маленькая Марья может и перепутать слова. Разбирайся потом. Вдруг их мама забеспокоится, догадавшись про вранье, будет плакать, ей станет хуже. Нет, не мог я рисковать такими серьезными вещами. - "Зато по истории..." - предложил я.
Но Машка не унималась.
- По истории он получил позавчера, - сказала она привередливо. Что-то часто!
- Тогда по географии, - сказал я.
Наконец-то привереда согласилась.
И тут на меня накатило. Совершенно неожиданно к голове прихлынула кровь (а еще мама говорит - малокровие), и я, может, первый раз в жизни испытал на себе, что такое творческий подъем.
- "Мамочка! После зимней непогоды стало тепло. Греет солнышко, диктовал я, и Марья уже не упрямилась, наоборот, она пораженно взглядывала на меня, даже не стараясь скрыть восторга. - Чирикают воробьи! Капает капель. Жизнь оживает. Скоро и ты, мамочка, поправишься!"
Я припомнил, что говорил мне сегодня Вадим у себя дома. Надо было и про это написать.
- "По радио, - продолжал я, - все чаще объявляют салюты. Скоро конец войне. Тебе тоже надо поправляться".
Я попробовал вообразить себя на месте Вадьки и маленькой Маши. Меня опять окатила жаркая волна. Перехватило горло горькая тоска: я - и один? Но это невозможно! Схватить себя за голову и завыть!
Пришлось тряхнуть головой. Нет, это не со мной. Слава богу, слава богу! И если мне только что хотелось взвыть, слова в письме, которое я диктую от имени Вадика и Марьи, нужны совсем другие.
Марья дописала предыдущую строчку и смотрела на меня с интересом. Что я еще способен сочинить?
- "Мамочка, - сказал я, думая о том, что почувствовал, - будь спокойна. С нами все в порядке. Ты можешь надеяться на нас. Ни о чем не думай. Только поправляйся. Собери все свои силы. Для решающей победы".
Я, кажется, брякнул это зря, про решающую победу, но Мария воспротивилась.
- Ты что! - горячо зашептала она. - Да я бы такого никогда не придумала. И Вадик тоже.
Пришлось согласиться. Я придумал еще две-три фразы, которые полагаются в конце любого письма, и мы двинулись в больницу.
Путь к ней мы одолели быстрей, чем вчера. Правда, Марья опять останавливалась, но реже и дышала не так загнанно, как накануне.
У тифозных бараков я опять растерялся. На меня напал страх. Мама и бабушка всегда говорили, что именно к этой больнице даже приближаться опасно. А я должен был войти в проходную и передать письмо.
Я остановился, потоптался на месте. И снова меня прошиб пот. Марья, маленькая Машка, окинула меня строгим взглядом и сказала голосом Вадима:
- Ты постой тут, а я схожу.
И двинулась к проходной. Какой позор!
Я метнулся вперед, схватил ее за воротник и с такой силой повернул к себе, что она чуть не упала.
- Стой здесь, - сказал я голосом, не терпящим возражений, и выхватил письмо из ее руки.
Потом я повернулся и уверенным, спокойным шагом двинулся к проходной.
Едва я открыл дверь, на меня жарко дохнуло хлоркой и еще чем-то противно больничным. Но я не дрогнул. Ведь мой страх ждал такого запаха.
В маленькой проходной сидели две женщины. Обе в черных халатах, как говорил Вадим. И лоб и щеки у них были затянуты такими же черными платками. Как будто они хотели побольше закрыть свое тело. Даже на руках у них я увидел черные перчатки.
Сердце мое колотилось совсем по-заячьи.
- Можно передать письмо? - спросил я у черных теток.
- Письмо мо-ожно, - неожиданно добродушно сказала одна тетка. Она казалась повыше.
- Да неплохо бы еще и еды, - вздохнула другая.
Еды? Какой еды? Я ведь не знал об этом. И Вадька ничего не говорил.
Меня обожгло.
* * *
Бывает так в жизни, бывают такие мгновения, когда вдруг маленький человек думает совсем по-взрослому. А человек взрослый, даже старик, убеленный сединой, думает, как малыш.
Почему, отчего это?
Я думаю, потому, что взрослость приходит к нам ад однажды, не в какой-то установленный всеми миг. Взрослость приходит, когда маленький человек видит важное для него и понимает это важное. Он вовсе не взрослый, нет. И нету у него взрослого понимания подряд всех вещей. Но в лесу, где много деревьев, которых он не знает, он вдруг догадывается: вот это, пожалуй, пихта. А это кедр. Во множестве сложных вещей он узнает самые главные, понимая их если и не умом, то сердцем.
Ну а взрослый... Это объясняется легче. Просто взрослым надо помнить свое детство. В этом нет ничего стыдного. Наоборот! Прекрасно!
Прекрасно, если взрослый, даже седой человек способен подумать как ребенок.
* * *
Меня обожгло. И я подумал: "А что мог сказать Вадька мне? Что мог он сделать? Отнести кусок жмыха, ломтик черствого хлеба сюда, своей маме?"
Снова перехватило горло.
Его перехватило потому, что я понял Вадькину беспомощность перед этой проходной, перед черными, как галки, тетками, перед тифозными бараками. Перед бедой - своей и маминой.
Он не мог ей помочь. У него не было таких сил.
Я вздохнул, онемелый, - и раз и два.
- Что, милый? - спросила высокая тетка.
- Тебе худо? - заволновалась другая.
- Тяжко без мамки-то? - вздохнула первая.
- О-хо-хо! - вздохнула вторая.
- Нету еды, - сказал я совсем Вадькиным голосом.
Они вздохнули вразнобой.
- Худо! - сказала высокая.
Теперь-то я знал: худо! И страшно оттого, что худо. Надо было уходить. Но я топтался. Какая-то ведь у меня мелькнула мысль.
Да! Я знал, что в госпитале или больнице, если написал записку больному, можно получить ответ: "Как обрадуются ребята, - подумал еще я. Запляшут, закричат. Еще бы: письмо от мамы!" И я опросил:
- А можно ответ получить?
Черная тетка, что повыше, качнула головой. И сказала страшное:
- У нас ответов не бывает.
Дверь проходнушки жахнула за моей спиной. Ее приходилось оттягивать изо всех сил, потому что держалась она на крепких железных пружинах, но я этот дверной выстрел как теткины слова понял: приговор!
Я тряс головой, стараясь вытряхнуть дурные мысли, ругал тетку. Надо же, какие слова выбрала, ясное дело, почему ответов не бывает, тифозная ведь больница, не простая, а это значит, зараза передается, это значит, тиф с листочком бумаги, с обыкновенным письмом может вырваться на волю, как страшный джинн... Но тоска меня не покидала. Не отставала она от меня, и все тут.
К Марье я подходил другим человеком. Нет, внешне, конечно, все оставалось таким же, наверное. Но в душе моей много чего произошло за какие-нибудь десять минут.
Виду, однако, подавать не следовало. Не имел я таких прав киснуть, расплываться киселем, пугаться и дрожать.
