Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 1)
Марья сидела на краешке кровати растерянная, обхватив себя за плечи, искала глазами платье, Вадька отряхивал брюки - так ведь и проспал в них, мама и бабушка не решились его раздеть; правильно сделали: зачем смущать человека?
Вадим, похоже, злился на себя. Как тогда, в столовой, не смотрел на меня. Хорошо еще, мамы и бабушки не было в комнате.
- Ну чего ты! - толкнул я его в плечо.
Он будто того и ждал - хоть словечка, хоть улыбки.
- Черт его знает, что такое! - пробурчал Вадим. - Будто в яму провалился. Ничего не помню. Вот сижу за столом, и вот проснулся.
- Правда, чего это с нами было? - спросила Марья.
Бабушка и мама стояли в дверном проеме, глядели на нас и улыбались, но Вадька повернулся к ним спиной, не видел.
- Ты, Марья, маленькая, - сказал он, по-взрослому вздохнув, - поэтому не знаешь. Сытость, как и голод, с ног сбить может. Если неожиданно.
- Будто кто-то подошел и сбоку стукнул? - спросила она.
- Точно! - засмеялся Вадим.
И правда, была тогда у нас такая забава. Подойти к приятелю со спины, сложить обе руки вместе, чтоб удар посильней был, и стукнуть сбоку по плечу. Можно и свалить, если удар покрепче.
- Ну-ка, бойцы, - сказала мама, - скорей к умывальнику.
В руках она держала отутюженное Марьино платье, и девчонка вскрикнула:
- Ох! Как при маме!
Мама спешила в госпиталь, поэтому завтрак получился очень торопливый и нескладный, но кто тогда думал об этом, ведь жили мы все лишь бы, лишь бы.
Лишь бы дожить до новых карточек, лишь бы перехватить чего-нибудь съедобного, лишь бы скорей на работу, в школу, лишь бы дожить до победы. Война затянулась, голод и холод одолевали постоянно, и к ним уже попривыкли, только вот к войне никто привыкать не хотел, все торопили ее, откладывая радость, удовольствие да, кажется, и саму жизнь до лучших времен, до мирных дней.
Так что мамину торопливость никто не принял за невежливость. Каждому ясно: некогда, уже утро, нужно на работу.
Мама спрашивала Вадима, и он отвечал, при этом часто повторяя одно и то же: он просит ничего не делать, очень просит.
Она спросила, где живут ребята, где работала их мама, жив ли отец. Отец погиб давно, в сорок первом, а вот на мамину работу ходить не надо. Почему - Вадим не сказал. Но мы все это знали.
Мама убежала, наказав нам явиться вечером.
- Непременно, обязательно, во что бы то ни стало, - сказала она и, одевшись, убежала.
Вадим, оказалось, учился во вторую смену, но нам с Марьей было пора. Он тоже оделся.
Бабушка предложила Вадьке остаться, он отказался наотрез.
- Мне Марью надо проводить, - сказал он, - потом домой, прибраться, вообще проведать.
Марья оказалась дисциплинированной ученицей, бежала впереди нас, охала, что опоздает, пока Вадька не отпустил ее.
- Хорошо, - сказал он, - беги. - А мне объяснил: - До школы недалеко, все перекрестки уже прошли.
Перекрестки! Я что-то не слышал, чтоб на наших перекрестках случались происшествия. Лошадь наедет? Так они тянутся едва-едва, выбиваясь из последних сил, по рыхлому весеннему снегу. Машин мало, а если уж идет, шоферша - тыловые газогенераторки водили больше женщины - все уши пробибикает, подъезжая к перекрестку. Осторожные, такой уж женский характер.
Но я, между прочим, тоже опаздывал, а Вадим никак не мог этого понять.
- Ну, ладно, - сказал я, - вечером приходите, мне пора.
И прибавил газу.
- А ты что, - спросил меня Вадим вдогонку, - никогда уроков не пропускал?
Я остановился как вкопанный. Вот такой силой, будто магнит, обладал Вадим.
- Конечно, нет, - пожал я плечами.
Он вздохнул, пробормотал под нос, но так, чтобы я расслышал:
- Вот чудак! Да так ведь вся жизнь мимо пройдет.
Мы сделали несколько шагов вместе.
- Ну, ладно, - сказал он, обращаясь уже не к себе, а ко мне, - дуй. А я вот сегодня, пожалуй, в школу не пойду.
Сипло, сначала будто нехотя, потом все решительнее и громче загудели в разных углах города заводские гудки. А мне оставалось еще два квартала. Все! На первый урок я опоздал. Раньше бы я припустил, гнал до пота, ворвался бы, мокрый, в класс, покаялся бы перед Анной Николаевной - тут уж лучше всего признаться, что виноват, долго собирался или проспал, словом, сказать правду, получить помилование и сесть, но теперь я шел, равняя свой шаг с походкой Вадима, и успокаивал себя: один урок можно!
- Почему ты не пойдешь в школу? - спросил я его.
- Надо что-то делать, - проговорил он печально и глубокомысленно. Я уже хотел было посочувствовать ему, но тут он сказанул такое, что я опешил: - Сперва пойду в столовку. - После паузы добавил, усмехнувшись: Пошакалю.
Ну да, ну конечно, корил я себя. Вообразил, что Вадим тебе близкий друг, хотя знакомы-то без году неделя - меньше суток. Вообще, что я знаю о нем? И почему он должен чувствовать себя обязанным только оттого, что поел у нас заварихи да уснул, сморенный едой?
На самом-то деле он чужой, лишь са-амую чуточку знакомый парень, и если, поев, он опять тащится шакалить в восьмую столовую, значит, он злобный человек, вот и все. Негодяй, отбирающий куски хлеба у слабых девчонок.
Мне стало противно. Я чуть прибавил шагу и посмотрел на Вадима. Может, он шутит, разыгрывает меня? Всякие розыгрыши были тогда в ходу. Но он смотрел вперед задумчиво, даже тоскливо. Казалось, он видит что-то сквозь снег на дороге, сквозь, может, даже землю, что-то видит такое, что недоступно мне. Совсем как наша учительница Анна Николаевна.
Я все-таки не утерпел, хотя это был стыдный и даже позорный вопрос. Я долго думал, как бы задать его необидней, но, когда думаешь о деликатности, всегда получается самое грубое.
- Ты что, не наелся? - спросил я. И покраснел.
Вадим посмотрел на меня сверху вниз. Без всякого удивления или любопытства посмотрел и ответил:
- Наелся. Но вечером надо чем-то Машку кормить. И завтра тоже.
В глаза он называл сестру только Марьей, торжественно получалось, ничего не скажешь. А сейчас назвал попросту. За глаза человек всегда искренней. Мимоходом я подумал, что, называя сестру полным именем, Вадька, пожалуй, старается воспитывать ее. Но главное было не это. Меня поражала его глупость. Мама же ясно пригласила их вечером к нам. Значит, будем есть.
- Но моя мама вас пригласила! - сказал я, не скрывая своей досады.
Он опять посмотрел на меня сверху вниз.
- Твоя мама, - сказал он совсем как взрослый, - не обязана нас кормить. - Он еще глянул на меня. И спросил, точно учитель: - Ты понял?
После этих слов я решил про себя: в школу сегодня не пойду.
Мне было стыдно перед Вадимом. Я готов искупить вину. За свои дурные мысли о нем я должен расплатиться.
Надо же! Думал о нем - он жадный. Думал - негодяй.
А он! Благороднейший из благородных!
Это бывает часто, во все времена, - в голодные дни войны и когда беды нет, а есть мирное, счастливое небо: мальчишка помладше, точно верный оруженосец, готов следовать за мальчишкой, который едва старше его.
Рыцарь идет, рыцарь говорит, рыцарь поет, рыцарь молчит, и все, даже молчание любимого рыцаря, кажется оруженосцу значительным и важным.
Счастливы оба.
* * *
Я думал, мы будем гулять, просто шляться, но Вадим двигался скорым шагом, и приходилось поторапливаться, чтобы не отстать от него. Время от времени он останавливался и молча смотрел на меня терпеливыми глазами.
- Ты что? - спрашивал я.
- Отдохни, - предлагал он.
Сперва я неопределенно хмыкнул: с чего он взял, будто я устал? Но потом хмыкать перестал. Мы уже прошли километров пять, наверное. Перед этим получился такой разговор.
- А ведь ты и вчера в школе не был, - догадался я.
- Не успеваю, - ответил Вадим. - Пока все обойдешь...
- А где ты ходишь?
- Ты думаешь, одной восьмой столовкой прокормишься?
Что-то не сходились концы с концами, я сразу это сообразил. Ну, неделю назад они потеряли карточки, тут все ясно. Но если человек шакалит всего неделю, откуда он все знает-то? Все столовые?
Вадька будто услышал меня. Понял незаданный вопрос.
- Мама у нас часто болеет, - сказал он. И вздохнул: - Так что приходится.
Он оживился, стал рассказывать.
- Самое хорошее место - вокзал, - сказал он. - А самые добрые люди солдаты. Мне целую буханку хлеба однажды дали, - повеселел он. - А в другой раз банку американской тушенки. А еще раз - пачку шоколада. Представляешь? - Он даже хохотнул. - Лучше всего дают, когда на фронт едут! А когда с фронта, разве что сухарь получишь. Понятно. Хотят домой привезти. Сейчас всем худо.
- Так давай на вокзал, - предложил я. - Вдвоем больше выпросим.
- Там гоняют, - вздохнул Вадька. - На перрон за деньги пускают, да и то к приходу поезда. А так заберешься - в милицию тащат. Или к военному коменданту. К нему - лучше.
- Почему? - удивился я. Военная комендатура, да еще на вокзале, ловила всяких шпиков, я это знал, проверяли документы не только у солдат, но у всех мужчин: нет ли дезертиров?
- Он всегда отпускает, - ответил Вадька. - Да еще чего-нибудь даст, хлеба например. Там добрый дядька есть, однорукий. А вот мильтонши пристают, будто липучки: где живешь да как фамилия... Я там предупреждение имею, два раза попадал. Больше нельзя. Особенно теперь. - Он опять вздохнул, как старик. - Что будет с Машкой? Нет, рисковать нельзя.
