Будьте готовы, Ваше высочество! - Лев Абрамович Кассиль
— Милости прошу, — повторил летчик, но никто не вошел. — Там отперто! — крикнул Климентий.
У дверей поцарапались, но опять никто не явился. Посетитель, видимо, не мог справиться с ручкой двери. Черемыш встал с дивана и пошел открывать. За дверью оказалась пионерка в меховой шапочке, из-под которой, словно наушники, с обоих боков вылезали свернутые кольцом косы.
— Пожалуйста, пожалуйста! — приветствовал ее Черемыш. — Где это я вас видел? А, вспомнил, вспомнил! Это вы меня на вокзале приветствовали? Как же, как же, старые знакомые! Здо́рово говорили! Ну, присаживайтесь. Что скажете?
Затрезвонил телефон на столе.
— Да, — сказал в трубку летчик, — я Черемыш. Ну, приходите. Только поскорее, а то мне скоро ехать на заседание горсовета, выступать.
И он взглянул на часы-браслет, надетые, как у всех летчиков, на внутренней стороне руки, под запястьем (чтоб можно было видеть часы, не снимая руки со штурвала управления).
А у Ани тем временем исчезла вся ее храбрость.
Удивительное дело: еще пять минут назад все казалось таким легким. Прийти сказать: «Товарищ Черемыш, у нас в школе один мальчик играл в то, что вы его брат. А он вовсе не брат. Вот он теперь мучается и боится вам сказать…»
Но теперь, когда Аня осталась с глазу на глаз с этим знакомым всей стране человеком, который, поблескивая орденами, мягко ступал по ковру высокими белыми бурками, отвернутыми у колен, — теперь она вдруг растеряла все слова. Ну как тут сказать? А вдруг он рассердится и скажет: «Что вы мне всякими глупостями голову морочите! Я приехал по государственному делу, а тут какой-то хулиган-мальчишка в игрушки играет, в братья мне навязывается…»
— Ну, как вас величать? — спросил летчик.
— Баратова Аня.
— Ну, что скажете, Баратова Аня?
Аня набрала в грудь побольше воздуха, проглотила волнение и решилась:
— Видите, у нас, то есть… у вас есть брат, у нас…
— Это что такое: у нас, у вас? — засмеялся Климентий.
В дверь постучали. Вошла старуха, вся так и расплывающаяся от умиления. Она высвободила одно ухо из-под платка и так, двигаясь боком, ухом вперед, засеменила к летчику, протянув ему издали руку с плоской ладонью и выпрямленными, напряженными, плотно сжатыми пальцами.
— Ты прости меня, старую, что покоя тебе, верно, не даю, — заговорила она. — Очень уж меня интерес взял посмотреть… Как же, все про тебя в газетах читаем. Очень ты прекрасно летаешь.
Летчик тщетно пытался усадить тараторившую бабку, подсовывал ей кресло. Но старуха не садилась, увертывалась от кресла и все ходила вокруг, все всплескивала руками и радостно причитала:
— Вот, зашла поглядеть на тебя. Варежки тебе сама связала… Я же тебя еще вот какесеньким знала. Помнишь тетку Петровну? Это ведь я!
— Не помню что-то, — сказал летчик.
— Как же не помнишь, — обиделась старуха, — как же не помнишь? А у деда Евстигнея кто на пасеке жил? Я еще тебе вот эсенького петушка-то принесла, гостинчик. A-а, запамятовал? Где же тебе, конечно, всех нас упомнить!
— Я, бабушка, никогда и на пасеке не жил и никакого деда Евстигнея не знаю. Это ты, мать, чего-то обозналась.
— Ой ли! — сказала старуха. — Ты ведь родом-то из Городилова?
— Нет, я из Холодаева.
— А летает который, в газете снятый, это откуда? Из Холодаева?
— Это я летаю, мать. Холодаевские мы.
— Обозналась, значит. А я ведь думала — из Городилова, там тоже Черемыши жили. Ах, дура, дура!.. Ну, ничего, ничего, — успокоила она себя, — а то и не повидала бы. Разве посмела бы идти-то! А мне уж так была охота хоть глазком одним взглянуть, какой такой есть герой всего Союза Климентий Черемыш-то. Ну, теперь посмотрела — знаю, за кого голос стану подавать. Это ничего, что из Холодаева, а не из Городилова. Все одно наш. И варежки возьми. На, на! А то, чай, холодно наверху. Споднизу-то поддувает.
Она ушла, бормоча ласково, крутя головой, разводя руками.
— Вот у нас один мальчик тоже… — начала взбодрившаяся Аня.
Но тут снова зазвонил телефон, а когда летчик кончил говорить, в дверь опять постучали.
Пришел какой-то молодой изобретатель и долго и утомительно рассказывал о своем изобретении, которое должно, как он уверял, перевернуть в авиации все вверх дном…
— Зачем же все так сразу вверх тормашками? — сказал Черемыш, внимательно выслушав его, и посоветовал изобретателю сперва как следует поучиться, а потом уже начать изобретать.
Приехали молодые железнодорожники, просто так, чтобы пожать руку летчику и сказать, что они на земле тоже постараются не отстать… После их ухода Аня увидела, что теперь сказать самое подходящее время. Но едва она раскрыла рот, как опять раздался стук и пришел старенький доктор, собиратель автографов и изречений великих людей. Он без устали сыпал именами философов, ученых, приводя их высказывания по всякому поводу.
— Ламартин говорил, что конь — пьедестал героя. А в наше время пьедестал героя аэроплан! — восклицал доктор.
Он попросил подпись-автограф в альбом. Черемыш расписался.
Доктор уже собирался уходить, как вдруг снял опять шляпу, подошел к летчику и, просительно глядя снизу, сказал:
— А как здоровье у вас? Ничего? Сложение, я вижу, отличное! А вот как сердечная деятельность? Вероятно, и подумать об этом вам некогда. Вы извините старика, но я, знаете, привык по-своему, по-врачебному, так сказать, профессионально подходить. Разрешите ваш пульс. Нет-нет, пожалуйста уж! Вы меня не обижайте. Да и права не имеете. Избиратель должен знать своего кандидата насквозь. Ваше здоровье и сердце ваше, сами знаете, — народное достояние. Позвольте и мне участвовать в его сохранении. Тэк-с, тэк-с, пульс отличный, с прекрасным наполнением.
Прежде чем летчик успел возразить что-либо, старик вынул из кармана резиновые трубки с костяными наконечниками — стетоскоп, — приложил какую-то металлическую штучку к груди летчика, под самые ордена.
Потом в один миг умелыми быстрыми пальцами расстегнул у героя гимнастерку, оттянул ворот ее, просунул туда свой аппаратик.
— Дышите, — приказал доктор.
— Да оставьте вы, доктор, в самом деле! — отбивался летчик. — Ой, я щекотки боюсь!.. И я совершенно здоров!
— Все здоровы до поры до времени. Прошу не мешать мне. Тихо. Дышите.
Летчик