Александр Барков - А будет ли удача
Умер... В который раз ученый начинает письмо и вновь бросает. Нет, он не может, не может так написать его матери. Хорошо, если бы люди перед смертью делали это сами. Когда он будет умирать, то непременно напишет сам: "Простите, но я умер. Пишу о том, дабы не утруждать других". Других... А кто другие? Почти все в его экспедиции тяжело больны.
Не обращая более внимания на персов, Гмелин идет к соседнему дому. Там лежит его больной друг поручик Охотников.
- А... это вы... - Охотников с трудом поднимает голову от подушки. Вы... Ну как, хан нашел свою образину?
- Ищет. Двух послов специально прислал.
- Ишь ты... - Поручик вздохнул и тихо добавил: - Отдайте ему потом мою шпагу с каменьями. Он алчный! Авось...
- Что вы, что вы... И думать не смейте, - успокаивает его Гмелин.
- Не надо. - Охотников берет руку путешественника. - Не надо. Лучше расскажите что-нибудь веселое. Ну, хотя бы про хана.
- Хорошо. Попытаюсь... - Губы и веки Гмелина дрожат. Он никак не может унять этой дрожи.
- Ну, что же вы?
- Сейчас. Как вы знаете, большинство ханов дураки. Но этот - просто царь дураков, дураков... - повторяет Гмелин и думает: "Совсем не смешно..." - Так вот. Вот, сударь, хан и придумал новый способ торговли: купцы ему - товар, а он им - пинок. Так всех купцов и выпинал.
Закрыв глаза, Охотников слушает. А Гмелин продолжает рассказ:
- Сребролюбие хана ненасытно. Он обдирает не только своих подданных, но и всех чужестранцев. Они в область оную с удовольствием въезжают и с неудовольствием выезжают...
Путешественник уже не помнит, сколько прошло времени: час, два или более.
Наконец он на мгновение умолкает и смотрит на больного. Тот спит. Осторожно, на цыпочках пятится к двери, как вдруг слышит хрип, резкий, свистящий...
Опрокинув табурет, Гмелин бросается к кровати. Вздрогнув, Охотников внезапно вытягивается и затихает. Затихает навсегда.
Больше Гмелин не помнит уже ничего. Не помнит, как казаки вели его по двору, как кто-то мочил ему лоб, поил водой.
Очнулся он в своей комнате. И снова увидел персов.
- Ну что? - спросил шепотом Гмелин. - Что? Нашли? Думаете, нашему художнику делать было нечего, как только ханов писать?
Казак протягивает прислужнику портрет молодого перса с кальяном.
- Да это же не тот! Не тот, вы понимаете? А другого - нет!
Персы кивают в знак согласия головами. Да... да... этот перс с портрета вовсе не похож на хана. Разве может хан так смеяться? Кто-кто, а они-то хорошо знают хана.
И персы уходят.
Гмелин опускается на стул, долго молча сидит, обхватив голову руками.
Казачок Федька осторожно трогает его за плечо:
- Самуэль Готлибыч, вот письмо поручика...
Гмелин осторожно развертывает лист, и первые же строки заставляют его вздрогнуть: "Простите, но я умер. Пишу эти строки, чтобы не утруждать других".
* * *
Последние месяцы и дни жизни Гмелина были особенно мучительны.
Болезни, одиночество, смерть друзей... Казалось бы, это должно надломить даже самого крепкого, это конец. Однако путешественник вновь и вновь преступает ту черту, что для другого была бы последней. Будто нарочно он не погиб в горах. Не умер, как другие, от лихорадки. Судьба готовила ему более страшную и мучительную кончину.
Быть может, все началось в те трагические часы, когда Гмелин хоронил близких ему по духу людей - Борисова, Охотникова...
Как ни странно, но именно горе, неудачи и лишения вызывают у сильных людей то железное упрямство, ту волю, которая одна, несмотря ни на что, продолжает вести их вперед сквозь все самые тяжкие беды.
Про таких иногда говорят: одержимый. Скажем точнее - смелый и верящий...
Гмелин беззаветно верил в то дело, которому посвятил жизнь.
Он смотрел на жизнь как на долг. И именно это святое чувство долга и погубило его впоследствии...
После первой, Астраханской экспедиции - неудачи, неудачи и неудачи. Гмелин мог спокойно отступить. Тем более, что второе его путешествие, на Кавказ и в Персию (и он понимал это), было связано с большим риском. В западных провинциях, куда держала путь экспедиция, шла междоусобная война.
Но путешественник все-таки рискнул. Поехал, несмотря на малочисленность и слабость своей экспедиции.
Глава XI. К ДАЛЕКИМ ЗЕМЛЯМ
Темень, хоть глаз выколи.
Порывистый ветер гасит факелы.
Один неверный шаг - и пропасть.
Но люди идут. Они знают, что, если сегодня не спустятся, завтра буран похоронит их здесь. Так сказал проводник, и потому путешественники идут. Сейчас они еще могут спуститься. Позже - верная смерть. Снежный саван.
Саван... Гмелин невольно ежится.
Впереди тревожно запела труба. Голос ее подобен крику раненой птицы. Птица плачет, зовет, но стая давно улетела.
Тоскует, печалится птица-труба. Тоскуют и печалятся люди. В темноте не видно их глаз. Гмелин знает: сегодня у многих в глазах боль. Но главное сейчас - идти вперед. Вернее, не вперед, а вниз.
Гмелин машет рукой, как бы отгоняя тревожные мысли:
- Эй, там впереди! Факелы остались?
- Никак нет. Последние сгорели.
По голосу путешественник узнает Федьку. Замечательный мальчик! Другие из прежней экспедиции далеко не все решились идти с ним. Казачок же сам напросился, помнится, так и сказал: "Мне без вас теперь никакой жизни нету!"
"Ах, Федька... А какая жизнь со мной? Голод, опасности, болезни... Гмелин останавливается, вздыхает: - Интересно знать, вдохновляет ли кого-нибудь моя жизнь?! - И тут же отвечает сам себе: - Да, Федька... Наверное, казачок непременно станет в дальнейшем путешественником. Федька - моя надежда. Надежда! А хорошо было бы открыть какую-нибудь неизвестную ранее гору и назвать ее Надежда..."
- Федька... - зовет Гмелин.
- Что прикажете?
- Приказываю улыбаться. Так и передай: Гмелин, мол, приказали улыбаться.
- Слушаюсь... - Казачок оглядывается, но тут же спохватывается и застывает на месте: - В темноте-то не видать, кто улыбается.
Гмелин хлопает Федьку по плечу и, будто по секрету, шепчет:
- Надо же какой-то приказ отдать, а то подумают еще: упал в пропасть начальник.
Пронзительно гикнув, Федька исчезает.
А кругом тьма... хоть глаз выколи. Тьма давит на плечи, прижимает к земле. Надо бы остановиться, передохнуть. Но каждый понимает: медлить нельзя и, напрягаясь из последних сил, идет.
Снова раздался и замер над горами долгий крик трубы. Вновь тревога, сомнения, но Гмелин теперь не поддается им.
"Истина никогда не бывает конечной, - думает он. - В познании важен процесс, движение. Да, да, движение. Сие и есть главное в жизни путешественника. Не только результат и надежда на великое открытие толкают нас на служение отечественной науке. Более здесь имеет значение само путешествие, риск, борьба, муки. Это и вдохновляет людей, меня во всяком случае".
- Господин профессор! - чей-то насмешливый голос выводит Гмелина из задумчивости.
Рисовальщик Бауэр. В отряде он известен как первый весельчак и насмешник.
- Господин профессор, - загадочно произносит рисовальщик. - А вы, по-моему, ошиблись в экипировке экспедиции.
- В чем же? - Гмелин настораживается и ждет очередной шутки.
- Да вот... - Подобно всем насмешникам Бауэр говорит серьезно. - Да вот взяли лошадей, а не позаботились о кошке. Отличнейший проводник ночью.
- Безусловно, - медленно произносит Гмелин. - Безусловно. - И неожиданно, как опытный фехтовальщик, делает выпад: - А вы не беспокойтесь. Здешние кошки еще позаботятся о вас, Бауэр.
И как бы в подтверждение слов путешественника, рисовальщик вдруг видит рядом два больших желто-зеленых глаза.
- Пантера! - в ужасе кричит он и стреляет.
- Бывает, бывает... - Профессор дружески похлопывает художника по плечу. - У вас слишком развито воображение, Бауэр.
Рисовальщик смущается.
- Ничего, сударь, не огорчайтесь, - успокаивает его Гмелин. - Со мной еще хуже случалось. Однажды во время лихорадки в Ензели мне знаете что почудилось? Будто бы поручик Охотников... Вы помните его?
- Как же...
- Так вот, мне представилось, что Охотников - не кто иной, как наследник престола Павел. Я вел с ним обстоятельную беседу, жаловался, просил солдат, лошадей. Грозил и плакал даже. Судя по всему, вам до слез еще далеко.
Последние слова ученый произносит почти шепотом. Вновь нахлынули воспоминания, закружили, словно вихрь, взволновали до глубины души, унесли в прошлое: Ензели, Шемаха, Дербент, старые друзья: Борисов, Охотников... Как ни парадоксально, но дороже всего для него этот персидский период жизни.
С грустью и насмешкой вспоминает он свои первые мечты о славе, о том, как при его появлении в петербургских гостиных будут говорить: "А кто сей Гмелин?" - "Да как же, великий путешественник!"
Великий! После первого путешествия его действительно называли великим. Однако не путешественником, а кляузником. И все из-за того, что он во что бы то ни стало стремился лучше экипировать вторую экспедицию. Сил, им затраченных на это, вполне хватило бы еще на одно путешествие.
