Территория Холода - Наталия Ивановна Московских
– Старшая, зачем ты так? – съеживаюсь я.
– Когда проснешься, перестанешь быть Спасателем и станешь собой настоящим, тебе все еще будет нужна неизвестная калека, которая, возможно, по счастливой случайности тебя отыщет и расскажет про кому? Ты гарантируешь, что поверишь ей?
На лице Старшей маска холодности. Ее слова делают больно и заставляют испугаться. Боль и страх вынуждают меня молчать, и я медлю те самые несколько секунд, в течение которых Старшая делает для себя окончательные выводы на мой счет и сводит к нулю все мои слова.
– Я так и думала, – ядовито усмехается она, разворачивается и уходит в темноту перелеска.
Я не решаюсь ее удержать.
Правда об интернате разбила меня на части, и теперь я понятия не имею, как буду жить дальше.
Глава 42. Плач болотницы
СПАСАТЕЛЬ
Есть события, способные расколоть жизнь на «до» и «после».
Разговор со Старшей в объятиях ночной поляны переворачивает с ног на голову всё сущее и действительно раскалывает мою жизнь. С одной стороны у меня остается все, что было до… вот только никакого «после» у меня нет.
Я не возвращаюсь в тридцать шестую. Просто не могу туда вернуться – моя перемена будет слишком заметна, я не смогу скрыть всего, что узнал от Старшей. Не решаясь подвергнуть психику своих соседей напряжению, которое испытал сам, я добровольно обрекаю себя на судьбу бездомного в интернате.
Возвращаюсь в ученический корпус я уже под утро. Горгона меня игнорирует, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы заглянуть ей в книжку. Обложка настолько потрепанная, что названия уже не разглядеть. Интересно, внутри хотя бы есть текст? А в радиоприемнике Катамарана есть что-нибудь, кроме призраков его любимых песен? Наверняка помехи возникают в тех местах, где он попросту не помнит слова.
Теперь все воспринимается иначе. Насколько глубокая кома у Горгоны и Катамарана? Должно быть, достаточно глубокая, с малой мозговой активностью. Я ведь даже ни разу не слышал, чтобы они разговаривали.
– Извините! – громко обращаюсь к Горгоне, вплотную подходя к ее столу. – А есть свободные комнаты на пятом этаже? Хочу переехать.
Горгона поднимает на меня скучающий, сонный взгляд. Несколько секунд она медлит, затем кивает. Молча. Я скашиваю взгляд на лежащий на ее столе журнал и страдальчески морщусь, обнаруживая там совершенно невнятные каракули, непохожие ни на один язык мира. Горгона, похоже, сама не понимает, что никого не записывает, а бездумно водит ручкой по бумаге.
– Спасибо, – подавленно бросаю я и поднимаюсь наверх.
Пятый этаж похож на карантинную зону: часть длинного коридора – как в фильмах ужасов, нарочито мрачного и грязного – отделена от своей второй половины большим завалом стульев. Несколько комнат перед завалом тоже пустуют. Что ж, это достаточно уединенный уголок, чтобы провести здесь некоторое время и подумать.
Я отодвигаю несколько стульев и прохожу к дальней двери. Она приглашающе приоткрывается передо мной, и я оказываюсь в самой обычной, только очень старой комнате с такими же кроватями, как в тридцать шестой. Стены здесь осыпаются штукатуркой, а потолок змеится трещинами, часть из которых задрапирована паутиной. Окно – мутный замыленный глаз с едва заметными разводами, следами рук прежних обитательниц. Обои, как старое морщинистое лицо, которое уже не омолодишь косметикой. В этой комнате ничто толком не намекает на девчачий дух, хотя крыло все еще женское.
– Привет, проклятая комната, – кисло здороваюсь я, садясь на ближайшую кровать. Пружины в ответ долго изливают мне, как у них дела, словно изголодавшиеся по участливости старики. Я выслушиваю и осторожно поднимаюсь, прохаживаясь по комнате. Теперь обитель болотницы – мой дом до того момента, пока я не решу, как мне быть дальше.
Дело за малым: поверить, что я действительно могу влиять на это место и добывать себе все, что угодно, толком не выходя из комнаты.
Я оборачиваюсь, решая проверить свои способности на кровати. Могу я ее застелить силой мысли?
Та, на которой я только что сидел, и вправду в один миг оказывается застеленной. И я вдруг понимаю, что делать дальше и кем я буду ближайшие несколько дней.
В ответ на эти мысли мой взгляд привлекает небольшая старая тетрадь, дожидающаяся меня на соседней, пустующей кровати. Я уверен, что секунду назад ее здесь не было. Неплохо бы еще ручку, но ее я наверняка найду на полу или еще где-нибудь.
Что ж, значит, повторим легенду о болотнице и о ее незваном госте.
Я открываю тетрадь и делаю первую запись: «Изоляция – один из лучших способов разобраться в себе».
***
День 1
У меня в голове полная каша после того, что произошло. Я не уверен, что по-настоящему принял все, что рассказала мне Старшая. Где-то глубоко внутри для меня это до сих пор фантастическая история, сказка или плохой розыгрыш. Но результат налицо: я действительно могу менять пространство, почти не задумываясь, а это говорит о том, что Старшая не врала.
Я не знаю, что мне делать. Не знаю, как быть дальше.
Просыпаться в реальном мире? Я даже не помню, куда попаду. Почему я впал в кому? Кто мои родители? Судя по тому, что я слышал в кабинете директора, они меня любят и ждут, но это вовсе не помогает вспомнить, какие они.
А еще… есть ли у меня друзья? Счастливо ли я живу?
У меня нет ответов на эти вопросы.
Как нет, пожалуй, и выбора, хотя мне упрямо хочется его видеть.
Даже не знаю, почему, как только я узнал правду об интернате, мне так жадно захотелось ухватиться за него! Я ведь постоянно был чем-то здесь недоволен, что-то казалось мне диким, что-то жутким. Оценить все прелести этого места и понять, что я все-таки был здесь счастлив, я смог, только когда потерял все это. Что за дурацкая черта – ценить по-настоящему, когда уже поздно?
А самое обидное, что зыбкое ощущение счастья, которое у меня здесь все-таки было (несмотря на Холод и прочие странности), мне вернуть не удастся, как бы я ни старался. Потому что влиять надо не на место, а на себя самого. Таких возможностей у
