Неизвестен Автор - Книга о судах и судьях
xiv До сравнительно недавнего времени у большинства народов следствие не было строго отделено от судопроизводства. Предварительное расследование и суд обычно были сосредоточены в одних руках (ср., например, в феодальном Китае: "Строгого разграничения между предварительным и судебным следствием не было. Судья мог в любой момент прервать процесс и, не вынося решения, предпринять следственные действия, выполнение которых брал на себя или поручал полиции. Настоящее расследование весьма часто начиналось именно после того, как судебное разбирательство обнаруживало его необходимость" [8, 596]). В суд обращались, чтобы подать жалобу на вора, обидчика и т. п. Фольклор, естественно, отобразил это обстоятельство.
xv В сущности, любой поединок как средство разрешения спора апеллировал к третейской инстанции - богу, судьбе (не случайно родство слов). Судьба рассудит, бог рассудит. Так, в корякской сказке "Оседлые и оленеводы" спор между коряками и чукчами за стадо оленей решается сражением между ними (сб. "Сказки и мифы народов Чукотки и Камчатки". М., 1974, No 149). Но персональный судья здесь не фигурирует, по этой структурной причине текст не мог быть включен в данный сборник. Другое дело - абхазская сказка "Пеструшка и мышь": здесь конфликтующие стороны обращаются к судьям и те решают: "Объявите войну друг другу, и победителю достанется весь урожай" (No 24). Разновидностью судебного поединка можно считать метание жребия (см. примеч. к No 49).
xvi Это соответствует, кстати, реальным особенностям судопроизводства в некоторых его исторических разновидностях. Ср., например, в судопроизводстве древних франков (VII - IX вв.): "Доказательствами служили показания свидетелей, которые были как бы поручителями обвиняемого - свидетелями его доброй славы, хорошей репутации. Соприсяжники в числе шести, двенадцати или больше человек свидетельствовали, что обвиняемый в силу присущих ему добрых качеств не мог совершить приписываемое ему деяние" [8, 304].
Обратным, иронически-пародийным отражением подобных представлений может служить персидская пословица: "Борода у него рыжая - вот еще одно доказательство" [10, 113].
xvii "Законность свидетельских показаний в момент их дачи обусловливается следующими требованиями, которым должен отвечать свидетель: быть мусульманином, не еретиком, быть в здравом уме, обладать правоспособностью, пользоваться уважением" [15, 119].
xviii Ср., например, персидский анекдот о том, как судья вызвал для показаний свидетеля и стал проверять, хорошо ли тот знает мусульманские о6ычаи. "А что обычно говоришь, когда кладешь покойника в гроб?" - не унимался судья. - "Вот уж повезло тебе, так повезло... Унес свою душу подобру-поздорову. А то еще, гляди, пришлось бы перед судьей в свидетелях быть" [85, 56]. Приговора здесь нет и не требуется; это текст иного характера.
xix Это явление подробно было исследовано Г. Л. Пермяковым ("От поговорки до сказки", с. 62 - 74 и др.). Назидательные сказки в своем реальном бытовании часто рассказываются "к случаю": "А вот послушайте, что на этот счет говорит сказка".
xx Аналогичные рассказы объясняют происхождение изречений "Вора выдала речь" и "Рассуди - топором разруби" [9, 47, 361]. См. примеч. к No 89, 172.
xxi Между прочим, по этой причине не стоит считать чистой сказочной условностью или юмористическим курьезом нередкие в нашем сборнике суды над животными и неодушевленными предметами (см., например, японскую сказку "Хитроумный служка" и др.); в реальной практике многих народов нередки были случаи судов над животными и вещами.
xxii В мусульманских странах иудеи и христиане "имели особые судебные учреждения, но могли передавать свои споры и разногласия на рассмотрение мусульманского кази" [15, 115].
xxiii Л. Аганина в предисловии к сборнику непальских сказок "Живой в царстве мертвых" пишет: "Ратуя за справедливость, непальская сказка превыше божественного суда ставит суд людской, потому что людям положено судить по совести ("Суд панчей" или "Кто глупее?"). И этому ничуть не противоречит история неправедного суда таких же деревенских старшин-панчей, которых сытное хозяйское угощение заставило согласиться с тем, что и бык может отелиться ("Сказка о том, как бык отелился"). Расхождение можно объяснить тем, что первые две сказки отразили, надо полагать, доклассовые патриархальные отношения в непальской деревне: тогда рассудить спорное дело могли любые пять человек, и приговор их был справедлив потому, что выражал мнение народа. Позднее же, когда панчей стали выбирать и, конечно, не из самых бедных крестьян, суд их перестал быть справедливым" [46, 8].
Здесь возникают по меньшей мере два возражения. Во-первых, сказки в целом (и непальские, в частности) вовсе не утверждали принципиальной несправедливости "божьего суда" по сравнению с человеческим. Напротив, во множестве текстов именно "божий суд" расценивается как наиболее справедливая, высшая инстанция (ср. пословицы "Бог правду видит", "Бог рассудит"). Но есть и немало историй, утверждающих возможность обратного: "И божий суд бывает несправедлив" (см.*No 155 - 159 данного сборника). Эта закономерность, как мы увидим, характерна для любой группы сказок о судах.
Точно так же разница между двумя приговорами панчей вряд ли может быть удовлетворительно объяснена историческими переменами в непальской деревне. Распространенный по всему миру сюжет о приговоре, согласно которому бык может отелиться, возник, скорее всего, задолго до того, как должность панчей стала выборной, и может быть приписан любому фольклорному судье (см. No 140 и примеч. к нему). Подобно тому как любой фольклорный хитрец мог обмануть другого, но мог и сам оказаться обманутым, мог проявить себя мудрецом, а мог и простаком, так один и тот же фольклорный судья (а им мог быть, кстати, тот же хитрец) способен был вынести и справедливый приговор, и несправедливый, (Ср., например, приговоры Насреддина в No 171 и др.) Напрасно мы бы стали искать историческое объяснение такому противоречию. Социологическая интерпретация подобных сказочных сюжетов, как будет еще отмечено в дальнейшем, вообще требует осторожности.
xxiv В каждом отдельном тексте социальные, национальные и другие симпатии рассказчика могут быть несомненны; но в процессе бытования у разных народов, в разных социальных сдоях один и тот же сюжет мог коренным образом переосмысливаться, так что в совокупности вариантов мы видим набор самых разнообразных, порой взаимоисключающих суждений, оценок, решений, приговоров. Теоретически можно представить их как полный набор логических трансформ, о которых будет сказано дальше.
xxv Можно привести также суждение О. М. Фрейденберг о разрывании на части тотема как древней реальной подоплеке "в сюжете о Шейлоке, требующем от должника фунт живого тела (мяса)" [14, 156]. (См. здесь No 222 и примеч. к нему.)
xxvi Возможны случаи, когда признание чьей-либо правоты пли неправоты ведет не к поощрению или наказанию, а к компромиссу или к примирению сторон (см., например, сказку лоанда "Тесть и зять"). Сути дела это не меняет.
xxvii Это тоже причина, требующая оговорок при социологической интерпретации историй о судах.
xxviii Приведем для примера подобное толкование одного классического древнеиранского (согдийского) сюжета: купец нанял сверлильщика жемчуга за плату сто динаров в день. Сверлильщик оказался к тому же искусным музыкантом и по просьбе хозяина весь день играл на чанге. К вечеру он потребовал свою плату. Купец отказался платить. Судья, к которому оба обратились, решил: "Ты нанял этого человека на работу, почему же ты не приказал ему сверлить жемчуг? Почему же ты вместо этого приказал ему играть на чанге? Работнику следует заплатить сполна". Нам сейчас интересен не только приговор, позволяющий судить о юридических нормах определенной страны и эпохи; характерно толкование рассказа как притчи: "Сведущий в искусствах и ремеслах есть тело. Сверлильщик жемчуга - это тело. Сто динаров означает жизнь длиной в сто лет. Владелец жемчуга - это душа, а сверление жемчуга означает благочестие" ("Поэзия и проза Древнего Востока", М., 1973, с. 532),
xxix Что, однако, отнюдь не исключает варьирования приговора у разных рассказчиков, в зависимости от его взглядов и пристрастий. Так, например, во втором рассказе Веталы предлагается определить, кто по закону должен быть мужем воскрешенной девушки, при этом в рецензии Джамбхаладатты Викрамадитья отвечает, что ее муж тот, кто охранял на кладбище ее прах, а у Шивадасы он определяет, что охранитель праха должен быть рабом девушки, а супругом тот, кто удалился домой (см. примеч. к No 48).
xxx В примечании к латышскому изданию данной книги переводчики напоминают о "судебных" сюжетах и мотивах в "Истории" Геродота, в софокловской "Антигоне" (Par tiesam un tiesnesiem. Riga, 1979, с. 25).
xxxi Мигель де Сервантес Сааведра. Дон Кихот. Ч. 2. Пер. Н. Любимова. М., 1955, с. 358.
xxxii Томас Манн. Письма. М., 1975, с. 23.
xxxiii В частности, там указываются варианты однотипных сюжетов, отличающиеся от приведенных в основной части только решениями (приговорами).
