От Апеннин до Анд - Эдмондо де Амичис
— Как туда пройти? Скорей покажите дорогу! Я пойду…
— Но туда идти надо целый день, — ответили все разом. — Ты устал, тебе надо отдохнуть. Пойдёшь завтра.
— Нет, нельзя завтра, невозможно! — отвечал мальчик. — Скажите, как пройти! Мне нельзя оставаться ни минуты. Я пойду сейчас же, хотя бы и умер по дороге!
Увидев непреклонность мальчика, никто не решился возражать ему.
— Ну, бог с тобой! — говорили ему. — Смотри только будь осторожен, когда пойдёшь лесом: гляди в оба! Счасливого тебе пути, маленький итальянец!
Один из мужчин вывел его из города, провёл на дорогу и дал ему нужные советы. Не прошло и нескольких минут, как мальчик, прихрамывая, с неизменной сумкой за плечами, скрылся в густой зелени деревьев на дороге.
* * *
Это была страшная ночь для бедной больной. Жестокая боль мучила её, и женщина громко стонала. Минутами она начинала бредить. Женщины, ухаживавшие за ней, были в отчаянии. Часто в комнату вбегала испуганная хозяйка. Опасались, что врач, которого ждали из Тукумана, приедет, когда будет уже поздно делать операцию, даже если больная и согласится на это.
В те минуты, когда после бреда больная приходила в себя, она сознавала, что самые ужасные страдания причиняет ей не физическая боль, а беспокойство о далёкой семье.
Смертельно бледная, исхудавшая, изменившаяся, она в отчаянии хватала себя за волосы и кричала:
— Боже мой, боже мой! Умереть вдали от них, умереть и не увидеть их! Бедные мои дети, они останутся без матери! Бедные мои детки! Мой Марко, совсем ещё маленький, но такой чудный мальчик… Такой добрый, ласковый! Вы не знаете, синьора, что это был за ребёнок… Если б вы знали, синьора… Он так и повис мне на шею, я еле вырвалась. Он так плакал… так… что душа разрывалась… так плакал, точно знал, что не увидит больше свою маму! Бедный Марко, бедный мой сынок! Я думала, у меня сердце не выдержит.
Ах, зачем я не умерла тогда, когда прощалась с ними! Зачем меня не убило молнией! Бедный мальчик! Без матери… Он, который так любил свою мать!.. Ему так нужна была мама! Марко в бедности, в нужде, он простудится… Марко будет протягивать руку, нищий, голодный!.. Боже милосердный! Нет, нет, я не хочу умирать! Доктора! Позовите его сию минуту! Пусть он разрежет мне грудь, разрежет на куски, пусть только спасёт мне жизнь! Я должна поправиться, я хочу, жить!.. Уехать… бежать отсюда, завтра, сегодня же!.. Доктора! Помогите, помогите!
Женщины, дежурившие у постели больной, удерживали её за руки, щупали пульс, успокаивали и уговаривали.
Тогда она затихала, бессильно упав на подушки и охватив руками свою седую голову, плакала жалобно, как ребёнок, испуская протяжные стоны, и временами тихо шептала:
— О, моя Генуя, моя родина! Ах, этот океан!.. Марко, бедный мой Марко! Где он теперь? Бедное моё дитя…
* * *
Была полночь, а её бедный Марко, пролежав в изнеможении долгие часы на краю оврага, шёл теперь по дороге через девственный лес.
Гигантские деревья, чудовища растительного мира, с могучими стволами, словно колонны собора, уходили в неизмеримую вышину; их косматые вершины переплетались между собой, сверкая серебром от лунного света.
В полумраке он смутно различал множество этих стволов самых разнообразных форм: прямые, изогнутые, кривые. Перекрещиваясь, они напоминали очертания странных фигур, с угрозами наступающих друг на друга или как бы сплетённых в борьбе.
Иные из стволов лежали, словно внезапно рухнувшие башни, покрытые густыми зарослями вьющихся растений, похожих на разъярённую толпу в рукопашной схватке. Другие стояли вертикально обособленными группами, сомкнутыми рядами, словно поднятые вверх огромные связки исполинских копий, и казалось, что эти копья остриями вонзаются в тучи.
Величественное зрелище, волшебный хаос колоссальных форм, зловещее великолепие которых превосходило всё, что до сих пор ему открыла природа.
Порою Марко останавливался, ошеломлённый.
Он был измучен, ноги разбиты в кровь; он был один среди этого дремучего леса, где на большом пространстве он не встретил ничего, кроме нескольких хижин, прилепившихся к подножию гигантских деревьев и выглядевших рядом с ними муравейниками, да иногда буйвола, который спал, растянувшись на дороге.
Марко был измучен, но не чувствовал усталости; был один, но ему не было страшно. Величие лесной чащи возвышало его душу.
Сознание близости матери придавало ему силу и стойкость мужчины.
Воспоминания об океане, о минутах отчаяния, которые он пережил и преодолел, о долгих и тяжких страданиях, которые он вынес с железным упорством, заставляли его смело и гордо поднимать голову.
Благородная кровь отважных генуэзских моряков закипала в его сердце и делала его бесстрашным.
Но в нём совершилась ещё одна перемена.
До этого образ его матери, хранимый им в памяти, несколько изгладился за два года и был каким-то туманным. Сейчас эта дымка рассеялась, и лицо матери всплыло отчётливо и ярко. Он снова, как никогда прежде, ясно представил себе её черты; он видел её как живую.
И, преследуемый этими воспоминаниями, Марко ускорял шаг. Новое чувство — несказанная нежность росла в его сердце. Тихие, радостные слёзы скатывались из глаз…
Так, шагая в темноте, он беседовал с ней, говоря те слова, которые он будет шептать ей на ухо завтра:
— Я здесь, мама! Я никогда не оставлю тебя, мы вместе поедем домой. Поедем на пароходе, я прижмусь к тебе крепко… Никто никогда меня с тобой не разлучит! Никто, пока я живу на свете!
И мальчик так и не заметил, как на гигантских вершинах деревьев серебристый лунный свет, угасая, слился с робкой белизной рассвета.
* * *
В тот же день, в восемь часов утра, врач из Тукумана, молодой аргентинец, стоял у постели больной и пытался в последний раз уговорить её согласиться на операцию.
А вместе с ним так же горячо повторяли свои увещания инженер Мекинес и его жена. Всё было напрасно.
Женщина, чувствуя полный упадок сил, не верила в успех операции. Она была твёрдо убеждена, что умрёт под ножом или через несколько часов после операции, в бесполезных мучениях, ещё более страшных, чем предсмертные муки естественного конца.
Врач, слушая её, повторял:
— Но операция — верное спасение. Это так же верно, как то, что если вы откажетесь, для вас это будет верной смертью.
— Нет, — отвечала она слабеющим голосом, — у меня хватит мужества умереть, но нет сил, чтобы мучиться напрасно. Благодарю вас, синьор доктор. Так, видно, суждено. Дайте мне умереть спокойно…
И обескураженный врач перестал настаивать.
Больная обернулась к
