Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2
Простил именно потому, что отец так жестоко оговорился. Он назвал Толика Темкой, и это значило, он не забыл Темку. Он чокался с бабкой, он говорил маме, что через два дня надо ехать, он хотел забыть все, что было, но он помнил о Темке. Думал о нем, винился перед ним, чувствовал себя неправым.
Выходит, Темка не ошибался, когда защищал его. Выходит, он лучше знал отца?
Спиной Толик ощутил, как рядом с отцом встала мама. Словно она тоже просила простить отца, понять его, понять, что он не хотел его обидеть.
— Завтра, Толик, — сказала мягко она, — пойдем в школу за документами.
«Вот и все!» — подумал он обреченно. Конец школе, конец Изольде Павловне, которая сказала, что она не учительница, конец Женьке с Цыпой. Странное дело, Толик перебирал в уме неприятности, успокаивал себя, что теперь им конец, а легче не становилось, наоборот. Наоборот, в горле застрял какой-то комок. А Коля Суворов? А Машка Иванова? А Махал Махалыч, Топтыгин в квадрате? Но самое главное — Темка! Р-раз — и обрезать? Все, что было, позабыть?
— Знаешь что, мама, — вдруг резко обернулся он. — Вы поезжайте одни!
Возле стола что-то грохнуло и рассыпалось. Толик поглядел туда. Баба Шура разбила чашку, и белые черепки веером лежали на полу. Бабка подбирала их, пыталась сложить один к одному, но ничего у нее не выходило.
— Вы поезжайте сперва сами! — сказал он, думая, что отцу и маме придется тоже собрать по черепкам разбитую чашку. Другую только.
Мама и отец смотрели на Толика и будто не узнавали его.
— Я приеду к вам, — объяснил он. — Я приеду. Но не сейчас. Потом. — И вдруг добавил взросло: — Вы сначала устройте все у себя.
Можно было подумать, он говорил, чтобы родители получили квартиру, устроились на работу, но Толик думал про другое.
И они понимали, про что он сказал.
Мама растерянно смотрела на Толика. Ее руки опять опустились как плети. Вот-вот она сядет на краешек стула, опустит голову, скажет: «Никуда мы не поедем», — и снова станет покорной бабке. И все пойдет по-старому…
Но мама вдруг сжалась пружиной. Напряженной рукой провела по лицу, будто стряхивала что-то. Сказала твердым, решительным голосом:
— Хорошо. Я согласна.
Толик подошел к столу, взглянул на тарелку, полную вкусной еды, и вдруг дико захотел есть.
Мама глядела на Толика удивленным взглядом, у окна яростно курил замолчавший отец.
И вдруг всхлипнула баба Шура. Она потянулась к Толику сухими, костлявыми руками и запричитала, захлебываясь слезами:
— Вну-учо-ок, золо-отко! Один ты-ы меня не покида-а-ешь…
Много он видел всяких ее кривляний. Один тот спектакль чего стоил, когда она померла будто: целый театр.
Но сегодня бабка плакала по-настоящему.
Если она вообще умела плакать, как все.
8
Наутро в дверь осторожно постучали.
Отец и мама складывали вещи, работа кипела, мелькали платья, какие-то кастрюли, а Толик и баба Шура молчаливо глядели на эту суету.
Толик думал, что родители уж очень торопятся, суетятся как-то. Можно подумать, люди не собирают два тощеньких чемодана, а, по крайней мере, строят дом и потому, что строят впервые, очень боятся что-нибудь забыть, что-нибудь недоделать или в чем-нибудь ошибиться.
Когда раздался стук, баба Шура резво побежала к двери и пропустила вперед круглого человечка.
Человечек был даже ниже бабки и, казалось, состоял из шаров. Один, большой, был живот, второй, поменьше, — голова. На вытянутые шары походили и руки. Человечек докатился до стола, и Толик заметил у него под носом щеточку черных, как тушь, усов.
Человечек подвигал усами и спросил неожиданно писклявым голоском:
— Кто из вас Александра Васильевна?
При этом он оглядел внимательно и отца и Толика, словно и они могли оказаться Александрой Васильевной.
Бабка зашебуршала тапками, вынимая на ходу тонкий ключик, отворила, торопясь, комод и достала из него паспорт.
— Я и есть Александра Васильевна, — сказала она независимо, предъявляя человечку паспорт.
Странное дело, кругляш не удивился, паспорт не отверг, а, наоборот, со вниманием его разглядел. Потом объявил:
— Нотариус по вашему вызову.
Нотариус — это слово было знакомо Толику, хотя и приблизительно. В его представлении нотариус был кем-то вроде судьи или прокурора — в черной торжественной мантии и в шляпе, похожей на коробку из-под печенья, тоже черной. Он что-то такое делал, что-то важное, но не судил — это точно. У нотариуса должны быть непременно очки, он должен знать все законы.
Этот же кругляш был в обыкновенной косоворотке и в широких, как театральный занавес, полотняных штанах, очки держал в жестяном футляре, несерьезно обвязанном резинкой, и совсем не походил на человека, знающего все законы.
Кругляш расстегнул папку, которую держал под мышкой, вытащил какие-то листы, «вечное перо» и спросил бабку, кивнул на отца, на маму, на Толика, будто это не люди, а мебель:
— Не помешают?
Баба Шура оглядела торжественно маму и отца, помолчала, подбирая слово, и выговорила внятно и строго:
— Отнюдь!
Кругляш склонил свой малый шар над бумагами, заскрипел «вечным пером», потом окинул всех официальным взглядом и объявил:
— Производится завещательный акт! Что завещаете, — обратился он к бабке, — недвижимое или движимое?
— А? — не поняла баба Шура.
— Имущество, говорю, какое завещаете? — закричал нотариус, думая, что, видно, бабка глуховата. — Движимое или недвижимое?
— Деньги! — сказала, серея, бабка.
— Наличные или на книжке? — спросил, успокаиваясь, нотариус.
— На книжке, — проговорила бабка.
— Значит, так, — заговорил нотариус, записывая что-то в свои бумаги. — Завещаются деньги в сумме…
— Девять тысяч…
— В новых? — охнул Толик.
— В новых! — гордо откликнулась бабка.
Нотариус отложил «вечное перо», подозрительно уставился на бабку.
— Вы кто? — спросил он, неожиданно оборачиваясь к маме и отцу.
С тех пор как кругляш вкатился в комнату, отец и мать стояли растерянные, бросив свои чемоданы, и, словно интересное кино, разглядывали происходящее.
— Я дочь, — помешкав, ответила мама. — Это мой муж, а это сын.
— Ага! — обрадованно сказал нотариус и потрогал ладошкой свой верхний шар. — Живете вместе?
— Жили, — тихо ответила мама. — Завтра уезжаем.
Нотариус вышел из-за стола, подкатился к маме. Он был, наверное, ей до плеча, не выше, и Толик едва удержался, чтобы не рассмеяться.
— На новую квартиру? Кооператив?
— Нет, — удивилась мама, — в другой город. Почему вы решили?
Нотариус вернулся за стол, удивленно посмотрел на бабку.
— Вы дочери деньги завещаете? — спросил он ее.
Баба Шура взметнула брови домиком, грозно посмотрела на маму. Будто настал ее час. Будто она прокурор теперь и вынесет свой приговор маме.
— Нет! — сказала бабка твердо. — Не дочери. А вот ему, — и повернула сухой палец в сторону Толика.
Толик засмеялся. Все понял он. Снова бабка представление ломает. На один вечер и хватило-то честности. Опять за свое. Опять за старое.
— И до совершеннолетия деньги мои не трогать! — сказала она нотариусу.
Он сморщил лоб, склонился над бумагами, но тут же откинул «вечное перо».
— Нет! — воскликнул он. — Непонятно!
И снова скатился со стула, задвигался по комнате.
— Деньги имеете, — воскликнул он, — а живете в таком помещении! — обвел он рукой комнату. — Ведь и прекрасную квартиру в кооперативе построить можно, и мебель новую купить.
Нотариус подошел к шкафу и вдруг уперся в него плечом. Шкаф скрипнул.
— Ну вот! — сказал он, словно что-то кому-то доказывал. — Видите! Рухлядь, розваль! А вы деньги мальчику завещаете.
Он подкатился к столу, уселся за бумаги. Сказал строго, глядя на бабку:
— Вы извините! Я инструкцию нарушаю, переубеждая вас! Но подумайте: мальчику до совершеннолетия еще лет шесть, а? И потом, зачем ему деньги? Вырастет, сам заработает, а вы, извините, так и помрете в этой комнатушке.
Он снял очки, постучал дужкой по столу.
— Может, у вас конфликт? — спросил он. — Может, вы сгоряча? Так я потом зайду.
Он взглянул на бабку, на маму, на отца, на Толика. Покрутил головой и стал собирать бумаги.
— А вы, это, — сказала бабка, — вы инструкцию-то не нарушайте. Записывайте, что говорят.
Нотариус посмотрел на бабку и присмирел.
— Ладно! — сказал он и заскрипел пером, повторяя под нос то, что писал: «Девять тысяч рублей… Боброву Анатолию Петровичу… по достижении совершеннолетия».
«Девять тысяч, — подумал Толик. — Девяносто по-старому». Он зажмурился, стараясь представить себе такую гору денег. Но ничего не выходило. Никак не представлялась такая гора.
