Ольга Клюкина - Эсфирь, а по-персидски - звезда
Но все же он наступил, двадцать первый день адара, когда Мардохей постучался в двери её комнаты, и вид у него был, как у путника...
3.
...который в одиночку преодолел пустыню.
Мардохей пришел в дом Амана под вечер и вид у него был непривычно изможденный и болезненный, как у путника, который в одиночку преодолел пустыню.
Едва взглянув на него, Эсфирь не смогла найти ни одного слова, чтобы высказать вслух свой гнев, а только еле слышно вздохнула.
- Где ты был, Мардохей? Ты собирался в путь? - спросила она тихо.
- Я был в пути, - поправил Мардохей царицу.
- Но... значит, ты уже вернулся?
- Можно и так сказать, Гадасса. Да, можно сказать, что сегодня я вернулся.
- Что все это значит? - не выдержала Эсфирь.
- Только то, что я сказал, Гадасса, - спокойно сказал Мардохей таким же строгим голосом, как беседовал с ней в прежние времена, когда Эсфирь вовсе не была царицей, а жила воспитанницей в его доме.
Он и называл её теперь прежним, иудейским именем - Эсфирь это сразу заметила, потому что успела отвыкнуть от него.
Она почувствовала, что в чем-то сильно провинилась перед этим человеком, который был ей и за отца, и за брата, и за учителя, раз он так с ней теперь разговаривает. Но - в чем?
Эсфирь низко опустила голову и спросила:
- Ты за что-то гневаешься на меня, Мардохей? Почему ты так долго не приходил во дворец? Ведь я звала тебя и каждый день ждала, когда ты придешь.
- Я не мог пройти через дворцовую площадь к твоему дому. Там очень сильно смердило...
Мардохей медленно, с неохотой произнес эти слова, но для Эсфирь они все равно прозвучали неожиданно резко.
- Ты о чем? Я не понимаю тебя.
- О десяти сыновьях Амана. По всему городу разносилось зловоние от их тел. Я дожидался, когда их снимут. Сегодня их предали земле.
- Но разве тебя не радовал вид твоих заклятых мертвых врагов? Я слышала, что некоторые их иудеев плясали под деревьями от счастья, и думала, что ты - среди них...
- Нет! - которотко ответил, почти выкрикнул Мардохей, и брезгливо сморщился.
- Погоди, Мардохей, я и впрямь ничего не могу понять, - сказала Эсфирь почти спокойно и терпеливо, как привыкла разговаривать со своими наиболее бестолковыми служанками. - Да, все правильно, на площади висели тела десяти сыновей Амановых - десяти негодяев, которые столько лет издевались над иудеями и над другими народами. Своей волей я нарочно приказала не снимать их несколько дней, чтобы все их увидели и знали, что будет с каждым...
Но Эсфирь не договорила, наткнувшись на жесткий взгляд Мардохея.
- Что-то не так? - спросила она своего бывшего воспитателя. - Говори же и ничего от меня не утаивай, как прежде...
- Так делают только варвары, - сказал Мардохей. - У иудеев не принято так поступать даже с врагами. Когда Иисус Навин казнил пятерых царей, он тоже сначала повесил их на пяти деревьях, и все они висели до вечера. Но вечером, при заходе солнца, он снял их тела с деревьев, положил в пещеру и завалил вход большими камнями, потому что именно так велел делать Господь, запрещающий своему народу впадать в излишнюю мстительность. Он так завещал нам через праведных: "Если в ком найдется преступление, достойное смерти, и ты повесишь его на дереве, то тело его не должно ночевать на дереве, а нужно предать его погребению в тот же день. Потому что проклят перед Богом каждый повешенный на дереве, и не нужно оскорблять им лицо земли." Я знаю, что цари персидские и мидийские любят выставлять на кольях отрубленные головы побежденных, и вывышивать на всеобщее обозрение висельников, но для иудеев это грех великий. Мы должны помнить, что мы - народ избранный, который не должен принимать для себя обычаи других племен. Наш Бог не желает видеть такой мерзости, которая была устроена на площади по твоему приказу, да я и сам не мог спокойно спать, и даже не мог тебя видеть...
- Ты прав, Мардохей, - помолчав, согласилась Эсфирь. - Теперь на мне лежит грех десяти, и я должна его отмолить...
- Но не за десять, а за триста человек ты должна теперь молиться день и ночь, Гадасса! - возвысил голос Мардохей, и Эсфирь только теперь заметила, что он с трудом сдерживает слезы.
- Что ты хочешь этим сказать? Разве у Амана Вугеянина было триста сыновей, достойных смерти?
- Но разве не по твоему приказу было и на второй день устроено в Сузах побоище? - спросил Мардохей. - Разве не ты приказала продолжить войну в городе ещё и на следующий день, когда страшный для нас тринадцатый день адара склонился к ночи? Ведь в злостном указе Амана ничего не было сказано про этот день, ты сама, сама не смогла или не захотела остановиться и пользуясь своим положением во дворце продлила войну!
- Как ты смеешь говорить мне сейчас все это! - возмутилась Эсфирь, и обида на Мардохей вскипела у неё в сердце с прежней силой. - Ведь не ради себя и собственнной радости обратилась я к царю с такой просьбой, а чтобы те из моих братьев, кто ещё не управился со своими врагами, смогли ответить за себя! Какие ещё преступления придумаешь ты для меня?
- Триста человек, - повторил упрямо Мардохей. - Или для царицы этого мало? Мало кто из наших врагов в четырнадцатый день собирался продолжать погромы, но зато самые воинственные из иудеев, распаленные ненавистью и злобой, смогли беспрепятственно выместить свой гнев. А ведь тех смертей, которые случились во второй день, могло и не быть, Гадасса. Ты поддалась страсти мщения, но нельзя поддаваться своим страстям, я много раз говорил тебе это, когда ты была у меня на воспитании, и учил не только словами.
- Но я - женщина... - растерянно прошептала Эсфирь.
- Да, ты женщина. В этом-то все и дело, - согласился Мардохей, и по его горькой улыбке трудно было понять, какой смысл он вкладывал в эти слова. - А ещё ты - царица, супруга Артаксеркса Великого, и пока твое слово многое решает, от него зависит жизнь и смерть других, Гадасса.
- Ты правильно сказал, Мардохей - пока... - невесело улыбнулась Эсфирь. - И хотя я ничего не говорю тебе про мою жизнь с царем, ты как будто бы и так все знаешь. Погоди, Мардохей, но ведь ты же сам только что радовался, когда на кресте вместо тебя повесили Амана. Разве ты сам не ликовал в те дни, о которых, наверное, совсем уже позабыл? Или может быть, ты уже не помнишь, сколько нам с тобой довелось пережить вместе, прежде чем удалось отвратить погибель от иудеев? Как можешь ты меня после всего этого корить за ничтожных сыновей Амана, на которых и виселец было жалко, так что их развесили на деревьях? Ты же сам только что говорил, Мардохей, что Аман Вугеянин - это зло, с которым нельзя ни о чем договориться, а можно только уничтожить, и что десять его сыновей - это тоже несомненное зло... О, Мардохей, я знаю, ты нарочно говоришь мне все это, потому что собрался уезжать из Суз и теперь тебе нужно как-то отговориться от меня. Или ты думаешь, я ничего не понимаю?
- Я думаю, ты и впрямь пока ничего не понимаешь, девочка моя, - после долгого молчания сказал Мардохей. - Потому что и я сам... Ты говоришь, что Аман - это зло? Или зло носит имена десяти его сыновей? Может быть, оно зовется Паршандафа, Далфон, Асфар, Порафа, Адалья, Аридаф, Пармашфа, Арисай, Аридай или Ваиезаф?
- Но... нет, я думаю, у него много также и других имен, которым мы не знаем.
- Это было бы слишком хорошо, - покачал головой Мардохей. - И слишком просто. Но в том-то и дело, что зло - не носит никаких имен, и самое страшное, что оно тайно и глубоко сидит в каждом из нас, и только ждет удобного повода, чтобы вылезти наружу, ждет нашей слабости... Вот и ты, самая добрая девочка из всех, кого я только знал, не смогла в нужный момент осилить его. Да и я сам тоже поддался, когда не мог придти к тебе и только копил в себе гнев и горечь. Оно, зло человеческое - повсюду, девочка моя, нужно всегда быть на страже.
Мардохей сейчас разговаривал, словно сам с собой, или с кем-то, кто незримо присутвовал в этом зале - Эсфирь узнала эту манеру, потому что в детстве он именно так часто разговаривал с ней, узнала - и с трудом сдержала слезы.
- Ты же сам всегда говорил, что иудеи - самый кроткий народ, мы словно теплое овечье стадо, призренное Господом среди многочисленных народов земли, для кого Он сделался пастырем, - сказала Эсфирь. - А теперь ты твердишь про зло.
- Нам, иудеем, много пришлось воевать, и дух войны в каждом из нас сидит так же крепко, как и мирная душа. Разве ты сама не почувствовала в себе, девочка? А ведь для тебя это было первое испытание на жизнь и смерть, до этих дней наша жизнь в Сузах протекала спокойно и безмятежно.
- И все же если ты говоришь о сыновьях Амана, мне нисколько не жаль этих, и многих других, нечестивцев и грабителей, - повторила Эсфирь и даже слегка топнула ногой в надушенном сандалии. - Нет, ничуть не жаль! И ты, Мардохей, не должен, не должен, не должен мне такое говорить! Вспомни, кто больше меня сделал хорошего для многих иудеев, живущих в Сузах? Посмотри, сколько людей из нашего народа теперь свободно служат во дворце, и их никто больше не притесняет, и не прогоняет прочь, как шелудивых псов, а относятся, как к родне царицы. А вспомни, как долго нам с тобой приходилось скрываться, Мардохей? Теперь все стало не то - появились, и стражники из иудеев на воротах, которые могут свободно молиться и чтить наши субботы, и повара на кухне, которые готовят для меня привычные кушания. А недавно во дворце появился юный и весьма красивый обликом отрок по имени Неемея, тоже из иудеев, которого Артаксеркс велел сделать виночерпием за своим столом. Разве могли мы ещё несколько лет назад представить что-то подобное? И ты, Мардохей, вместо того, чтобы похвалить за все это, нарочно ругаешь меня и говоришь такие обидные обвинения...
