Алексей Пантелеев - Гостиница Лондонская
"С Одессой помирился ибо жестоко люблю ето падшее дитя".
Текст телеграммы запомнился потому, что ее, эту телеграмму, поначалу не хотели принимать. Средних лет дама (а может быть, и не дама, скорее всего не дама), прочитав внимательно написанное мною, вспыхнула и сказала:
- Этого я принять не могу.
- Почему не можете?
- Потому, что неприличных слов телеграф не передает.
- Помилуйте, а что же тут неприличного?!
- Вы сами знаете.
- Не знаю. Честное слово!
- Вот.
Я сунул голову в окошечко. Запачканный лиловыми чернилами палец ткнулся в слова "падшее дитя".
Я рассмеялся.
- Пожалуйста, прошу вас - проконсультируйтесь с вашим директором.
Она взяла телеграмму и ушла консультироваться. Потом вернулась, не глядя на меня опустилась на стул и молча, с брезгливым и даже оскорбленным выражением лица стала считать и пересчитывать слова - в том числе и те, неприличные...
В отличном настроении вошел я полчаса спустя в вестибюль "Лондонской". И тут меня ждала еще одна радость. Когда я подходил к портье брать ключ, откуда-то из темноты навстречу мне вышел Жан Ло в своем коричневом кожаном, сильно потрепанном, потрескавшемся пальто и в синем берете. А под руку с ним шла, улыбаясь, молодая, черненькая, тоненькая как тростинка, похожая чем-то на индианку женщина.
14
Мой приезд в Одессу произвел на кинофабрике некоторый шум. Отголоски этого шума дошли до Жана. Он попросил у начальника отгул, разузнал, где я остановился, заехал за женой - и вот они оба в "Лондонской". Я знакомлюсь с милой Идой, веду гостей к себе, в свой чудовищный "люкс", мы проходим через кабинет, гостиную, спальню (где на обеих кроватях почему-то нет ни одеял, ни подушек, ни даже тюфяка), и Жан, я замечаю, смотрит на всю эту царскую роскошь с удивлением, даже с некоторым конфузом. Смущаясь, он говорит, что не знал, не слышал о том, что я стал настолько знаменитым и богатым. У них во Франции даже не все "бессмертные", то есть писатели-академики, имеют возможность останавливаться в таких роскошных апартаментах. Я смеюсь, объясняю, в чем дело, показываю комнату, в которой провел ночь. Жан тоже смеется.
- Блестящая ситуация для комедии, - говорит он.
Ида помогает мне понять эту французскую фразу. Вообще-то Жан говорит по-русски гораздо лучше, чем год назад. Пожалуй, он может выразить теперь на нашем языке любую мысль. Но при этом все так же безжалостно коверкает каждое русское слово.
Я спросил у него:
- Как "Одесса", Жан? Не город. Город по-прежнему хорош. Я говорю о фильме.
И тут же, увидев, как переглянулся Жан с женой, как болезненно дернулись его губы, я понял, что задавать этот вопрос не следовало.
- Неужели не приняли?
- Нет, не принималь.
- Почему?
Жан попробовал улыбнуться, пожал плечами. Я понял, что задал вопрос еще более дурацкий.
Конечно, я пригласил своих гостей обедать. И тут, в ресторанном зале, который с появлением Жана вдруг сразу повеселел, посветлел, стал привычно знакомым, уютным, я заметил, как изменился мой милый приятель. Он похудел, осунулся, слегка даже облысел.
Да, прелестный фильм "Одесса" не вышел на экраны. Почему? Боюсь, что на этот вопрос не смог бы ответить, ограничился бы пожатием плеч, даже тот чиновник, который не подписал разрешения на выпуск картины в прокат.
Что же делал все это время Жан? Да ничего по-прежнему не делал. Получал два раза в месяц зарплату, ходил каждый день на студию, ждал, когда дадут какой-нибудь сценарий, постановку.
- Мне стидно дочка, - рассказывал он, бодрясь, пытаясь улыбаться. - Он спрашивать мне: папа, какой лента ти делать сейчас? И я льгать ей... Я каждый день видумивать сюжьет. Я придумаль уже пьять или шьесть фильма...
В воскресенье, накануне моего отъезда, Ло пригласили меня на обед к себе. Я был у них и имел удовольствие познакомиться с маленькой, черненькой, очень похожей на маму полупарижанкой-полуодесситкой Мизу. Девочка уже свободно говорила по-русски и, к ужасу Иды, говорила не ни языке московского Малого театра, как хотелось бы матери, а на языке Молдаванки и Пересыпи.
- Идите сюдою, потом тудою, - сказала она мне, объясняя, как пройти в ванную.
Жили Ло скромно, даже бедно, в одной небольшой, снимаемой "от хозяйки" комнате. Скромен был и праздничный обед, приготовленный Идой. Вместо вина на стол поставили две бутылки пива. Между прочим, удивило меня и запомнилось, что вместе с нами, взрослыми, пила пиво и шестилетняя Мизу. Пила как воду, как лимонад или морс. И еще осталось в памяти, что кофе у Ло пили - со сметаной. Оказывается, в Париже так пьют. Жан долго не мог понять моего удивления. И сметана и сливки по-французски creme, - можно пить со сладким кремом, можно с кислым. С кислым, пожалуй, даже вкуснее, пикантнее.
Мизу оказалась девочкой бойкой, разговорчивой, смешливой и вместе с тем - нежной, привязчивой, ласковой. Она показала мне свои французские книги, французские игрушки.
- А по-русски ты читаешь? - спросил я.
- Да, я читаю по-русски.
- Какие же русские книги ты читала?
- Читала товарища Пушкина, товарища Маршака, товарища Чуковского...
- А Пантелеев ты читать? - спросил Жан.
- Ах, папа, чтоб тебя! Не "читать", а "читала". Нет, вас я не читала, обратилась она ко мне, - у меня нет книжек.
Я обещал ей прислать.
- Недавно был день моего рождения, - сказала Ида. - И вы знаете, какой роскошный подарок я получила в этот день от Мизу!..
Я поинтересовался, что же именно ей подарили.
Ида улыбнулась.
- Мизу, можно? - спросила она у дочки. И, достав из чемодана большой лист плотной веленевой бумаги, разложила его на столе. Там было нарисовано цветными карандашами или мелками целое богатство, целый универсальный магазин.
Мизу водила пальчиком по бумаге и объясняла:
- Это - пальто, манто. Это - колье называется. Это я не знаю, как по-русски...
- Кольцо.
- Ага. Кольцо. С диамантом. Вы заметили, как он сверкает, диамант!
Из огромного многогранного бриллианта вылетали во все стороны оранжевые пунктирные лучи.
- А это бутылка с духами. Шанель. Самые лучшие. Это - пять, шесть, семь пар туфель. Это загородный дом. La villa по-французски. Это платья. Нравятся вам?
- Да. Очень. Прекрасные платья. А какие красивые сумки! Мизу, милая, а это что такое?
На синем неуклюжем квадрате был нарисован большой красный крест.
- А это... это я тоже не знаю, как сказать по-русски. Маленькая аптека. Там йод, бинт, вата и другие разные лекарства.
И заметив, вероятно, на моем лице некоторое недоумение, она сказала:
- Вам интересно, зачем я подарила мамочке эту сумку? Да? Ну, а вдруг если мамочка порежет пальчик?
Я взглянул на Иду. В ее глазах блестели слезы. Написал сейчас это и подумал: сентиментально. Но - что ж делать. Слезы были. Самые настоящие.
Полгода спустя я написал обо всем этом маленький рассказ. Он так и назывался: "Мизу". Только действие из Одессы я перенес во Францию, в Париж. Этот рассказ и до сих пор где-то лежит у меня, покрывается пылью времени. Печатать его я никуда не давал и никому никогда не показывал. Было стыдно почему-то...
15
На другой день я уезжал из Одессы. Проводить меня на вокзал приехали все трое. Мизу держала в вытянутой тоненькой ручке чахлую красную гвоздику.
Из Ленинграда я послал ей, как обещал, книжки - свои и чужие.
А через какое-то - уж не помню, долгое или короткое, - время приезжает ко мне из Одессы редактор ВУФКУ уговаривать писать новый сценарий. Сценария я тогда писать не стал, но гостю из Одессы был рад. И первое, о чем спросил у него:
- Как там поживает Жан Ло?
- Какой Жанло? А-а, Лодс! Француз? Уехал.
- Куда уехал?
- Да к себе обратно - во Францию.
...Сейчас вспомнилось почему-то. В тот год, когда я дописывал, допахивал свою многострадальную комедию и жил в Одессе на частной квартире, у хозяйки, которую звали Клара Босая, зашел ко мне как-то по небольшому делу начальник сценарного отдела М.Г.Корик. Прощаясь, пожимая мне руку, он бегло оглядел мое не ахти какое роскошное жилище и с вежливой, светской улыбкой бархатным южным голосом спросил:
- Не скучаете за "Лондонской"?
Я ответил, что - да, немножко скучаю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сколько же с той поры времени прошло! И скольких не стало - из тех, кого я упомянул на предыдущих страницах! Нет Эльзы Юрьевны, нет Маршака, Чуковского, Ильина, Кассиля... Нет Леона Муссинака. Нет Елены Ильиной, и нет той девочки, подвиг которой она воспела. Ушел Ю.К.Олеша, и много ушло, наверно, за ним его учеников и последователей, "олешианцев" и "неоолешианцев". Не знаю, что с Жаном, с Идой. Где Мизу? Ведь если она, дай бог, жива, она уже немолодая женщина!
- Не скучаете за "Лондонской"? - спросил меня когда-то молодой интеллигентный одессит.
А ведь скучаю, скучаю, Михаил Григорьевич, даже сегодня, сейчас вот, в эту минуту ужасно скучаю за "Лондонской"...
1976
ПРИМЕЧАНИЯ
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ
