Эрнст Гофман - Майорат
В замке, у камина, за чашей дымящегося пунша, я продолжал быть героем дня; кроме меня, только барон уложил еще одного дюжего волка, остальные довольствовались тем, что оправдали свои промахи погодою, темнотою, и рассказывали жуткие истории о прежних охотничьих удачах и перенесенных опасностях. Я полагал, что теперь мой дед уж непременно выскажет мне чрезвычайную похвалу и удивление; с такой надеждой я пространно рассказал ему свое приключение и не забыл самыми яркими красками расписать свирепый, кровожадный вид дикого зверя. Но старик рассмеялся мне в лицо и сказал:
- Бог - заступник слабых!
Когда, утомившись попойкой и обществом, я пробирался по коридору в судейскую залу, вдруг передо мной проскользнула какая-то фигура со свечой в руках. Войдя в залу, я узнал фрейлейн Адельгейду. "Вот и бродишь тут всюду, словно привидение или лунатик, чтобы отыскать вас, мой храбрый охотник!" шепнула мне она, схватив меня за руку. Слова "лунатик, привидение", сказанные в этом месте, тяжело легли мне на сердце; они мгновенно привели мне на память призрачные явления тех первых двух ужасных ночей; как тогда, подобно басовым трубам органа, завывал морской ветер, страшно свистел и бился в сводчатые окна, и месяц ронял бледный свет прямо на таинственную стену, где слышалось (*52) тогда царапание. Мне показалось, что я вижу на ней кровавые пятна. Фрейлейн Адельгейда, все еще державшая меня за руку, должна была почувствовать ледяной холод, пронизавший меня.
- Что с вами, что с вами? - тихо спросила она. - Вы совсем окоченели? Ну, я верну вас к жизни. Знайте же, что баронесса ждет не дождется, когда вы придете. Иначе она не поверит, что злой волк и впрямь не растерзал вас. Она очень встревожена! Ах, друг мой, что вы сделали с Серафиной. Я никогда еще не видела ее такой. Ого! Как зачастил ваш пульс! Как внезапно ожил умерший было господин! Ну, пойдемте - только тихонько - к маленькой баронессе!
Молча позволил я себя вести. То, как Адельгейда говорила о баронессе, показалось мне недостойным, особенно низким представился мне намек на какой-то сговор между нами. Когда мы вошли, Серафина с негромким:
"Ах!" - сделала навстречу несколько торопливых шагов и, как бы опомнившись, остановилась посреди комнаты; я осмелился схватить ее руку и прижать к своим губам. Баронесса, не отнимая руки, сказала:
- Боже мой, ваше ли дело сражаться с волками? Разве вы не знаете, что баснословные времена Орфея и Амфиона давно миновали и дикие звери потеряли всякий решпект к искусным певцам?
Этот прелестный оборот, которым баронесса разом пресекла всякую возможность дурно истолковать ее живейшее участие, тотчас подсказал мне верный тон и такт. Не знаю сам, как это случилось, что я, по обыкновению, не сел к фортепьяно, а опустился на канапе подле баронессы. Обратившись ко мне со словами: "Как же это вы подвергли себя опасности?" - баронесса выразила наше взаимное желание, что сегодня должна занять нас не музыка, а беседа. Когда я, рассказав приключение в лесу и упомянув о живом участии барона, дал заметить, что не считал его к тому способным, баронесса мягко, почти горестно промолвила:
- О, как груб, как несдержан должен казаться вам барон, но, поверьте, только во время пребывания в этих сумрачных зловещих стенах, только во время дикой охоты в глухих лесах происходит такая перемена во всем его существе, или по крайней мере во внешнем поведении. Барона приводит в совершенное расстройство неотступно преследующая его мысль, что здесь случится нечто (*54) ужасное: поэтому и ваше приключение, которое, к счастью, осталось без дурных последствий, наверно, глубоко потрясло его. Барон не желает, чтобы и самый последний из его слуг подвергался малейшей опасности, а тем более любезный новоприобретенный друг, и, я уверена, Готлиб, которому он ставит в вину, что он покинул вас в беде, поплатится если не тюрьмой, то самым постыдным охотничьим наказанием: ему придется без ружья, с одной дубинкой в руках, примкнуть к остальным егерям. Одно то, что охота в здешних местах никогда не бывает без опасностей и что барон, беспрестанно страшась несчастья, все же находит в ней радость и наслаждение и сам словно дразнит злого дьявола, - вносит в его жизнь разлад, который и на меня производит губительное свое действие. Рассказывают немало странного о предке, который учредил майорат, и я хорошо знаю, что какая-то мрачная семейная тайна, заключенная в этих стенах, подобно ужасному призраку, выживает отсюда владельцев и позволяет им пробыть здесь лишь короткое время среди шумной и дикой суеты. Но я - как одинока я посреди этой суматохи, какой тревогой наполняет меня вся эта жуть, которой веет от всех этих стен. Вы, мой добрый друг, своим искусством доставили мне первые приятные минуты, какие мне довелось провести в замке. Как мне изъявить вам мою признательность?
Я поцеловал протянутую руку и признался, что и меня в первые дни или, вернее, в первую ночь пребывания в замке жуткая таинственность здешних мест повергла в глубокий ужас. Баронесса устремила на меня неподвижный взор, когда я стал объяснять это чувство впечатлением от архитектуры всего замка, особливо же от убранства судейской комнаты, приписывать его завываниям морского ветра. Быть может, мой голос и выражение открыли ей, что я чего-то не договариваю, ибо, когда я замолчал, баронесса с живостью воскликнула:
- Нет, нет, что-то ужасное случилось в этой зале, куда я не могу войти без трепета. Заклинаю вас, - откройте мне все!
Лицо Серафины покрылось мертвенной бледностью, я видел, что будет благоразумнее правдиво рассказать ей все, что приключилось со мною, нежели предоставить ее взволнованному воображению измышлять наваждение, которое в неведомой мне связи окажется еще более ужасным, чем то, какое я испытал. Она слушала меня, и ее (*55)душевное стеснение и страх все более увеличивались. Когда я упомянул о царапании в стену, она воскликнула: "Это ужасно, - да, да! Страшная тайна скрыта в этой стене!" А когда я рассказал, что мой дед своей духовной силой и властью всевышнего заклял призрак, она глубоко вздохнула, словно избавившись от тяжелого бремени. Откинувшись в кресле, она закрыла лицо руками. Тут только заметил я, что Адельгейда нас оставила. Я давно перестал говорить, и так как Серавина все еще молчала, то я тихонько встал, подошел к фортепьяно и попытался арпеджийными аккордами вызвать утешительных духов, которые бы увели Серафину из того мрачного мира, что открылся ей в моем рассказе. Скоро я стал напевать как можно нежнее одну из пленительных канцон аббата Стефани[4]. Полнвые скорби звуки: Ochi perch`e piangete5 - пробудили Серафину от мрачных сновидений; она внимала мне с улыбкой, и на глазах у нее засверкали блестящие жемчужины. Как же это случилось, что я опустилс яперед нею на колени, что она наклонилась ко мне, что я обхватил ее руками и долгий огненный поцелуй пламенел на моих устах? Как же это случилось, что я не лишился рассудка, что я чувствовал, как она нежно прижимает меня к себе, что я выпустил ее из своих объятий и, быстро поднявшись, подошел к фортепиано? Отвернувшись, баронесса сделала несколько шагов к окну, потом воротилась и подошла ко мне почти горделивой поступью, что вовсе не было ей свойственно. Пристально поглядев мне в глаза, она сказала:
- Дед ваш - достойный старик, какого только я знала, он ангел-хранитель нашей семьи, - да помянет он меня в своих благих молитвах!
Я не мог вымолвить ни слова, губительный яд, вошедший в меня с ее поцелуем, кипел и горел во всех моих жилах, во всех моих нервах.
Вошла фрейлейн Адельгейда; неистовство внутренней борьбы прорвалось потоком горячих слез, которых я не мог удержать. Адельгейда с удивлением и скептической улыбкой посмотрела на меня, - я готов был ее убить. Баронесса протянула мне руку и с неизъяснимой нежностью сказала:
- Прощайте, милый друг! Прощайте! Навеки! Помните, что, быть может, никто лучше меня не понимал вашей музыки. Ах! Эти звуки будут долго-долго отзываться в моей душе.
Я принудил себя сказать несколько бессвязных вздорных слов и опрометью бросился в свою комнату.
Старик мой уже спал. Я остался в зале; я упал на колени, я громко рыдал, - я призывал имя возлюбленной, одним словом, предался всем дурачествам любовного безумия, и только громкий окрик пробужденного моим беснованием деда: "Тезка, мне сдается, что ты рехнулся или опять сцепился с волком? Проваливай в постель!" - только этот окрик загнал меня в комнату, где я улегся спать, твердо решив грезить во сне только о Серафине.
Дело было за полночь, когда я, все еще не уснув, заслышал голоса, беготню и хлопанье дверей. Прислушиваюсь - и до меня доносятся приближающиеся шаги по коридору; дверь в залу отворяется, и вот уже стучат к нам в комнату.
- Кто там? - громко спрашиваю я, тогда за дверью заговорили:
- Господин стряпчий, господин стряпчий, пробудитесь, пробудитесь!
Я узнал голос Франца и когда спросил: "Уж не пожар ли в замке?" - дед проснулся и закричал:
