Вильям Козлов - Президент не уходит в отставку
— Это чувствуется, — усмехнулся отец, кивнув на дверь: снова затрезвонил телефон.
— Могу я хоть раз в жизни ошибиться?
— Если бы раз… — снова усмехнулся отец.
— Неужели я такая глупая, папа?
— Даже очень умные люди ошибаются, потому что они все время что-то ищут, сомневаются, а самое главное — действуют. Не ошибаются, девочка, лишь дураки, им всегда все ясно.
— Ты заговорил афоризмами, — улыбнулась Алена и вздохнула, покосившись на дверь: телефон умолк.
— А Сорока? — помолчав, спросил отец.
— Что Сорока? — непонимающе взглянула на него Алена.
Отец поднялся с кушетки, подошел к полке и взял почти черный каменный топор. Его чувствительные пальцы любовно ощупывали шершавую поверхность. Острие было выщерблено, на обухе глубокие выемки. Положив топор на место, отец взял в руки такой же почерневший глиняный сосуд с отбитым горлышком и без дна. И снова его пальцы ловко забегали по неровной поверхности, тщательно ощупывая каждую вмятину, раковину.
— Тебе бы детским врачом быть, — наблюдая за ним, сказала Алена. — Или доктором Айболитом.
— Ты знаешь, мне все чаще в голову приходят такие мысли: все, что с нами происходит, все, что мы переживаем и чувствуем, — все это когда-то было, есть и будет. Все, короче говоря, в нашей жизни повторяется… — Он поставил сосуд на место и погладил каменный топор. — Только вместо каменных орудий появились умные механизмы. Как-то быстро и прочно вошел в наше сознание космос… А вот комплекс всех тех человеческих чувств, те таинственные гены, что заложила природа в нас, почему-то не изменяются столь стремительно, как прогресс, техника. Мы влюбляемся, как и раньше, страдаем точно так же, как страдали Ромео и Джульетта. Ну, может быть, не так возвышенно… Ревнуем, как Отелло… Все шекспировские страсти присущи и нам, современным людям…
— Это хорошо или плохо? — спросила дочь.
— Я думаю, что хорошо, — ответил отец. — Иначе, если верить фантастам, человек превратится в мыслящую машину, которой чужды будут все человеческие эмоции. И тогда он утратит самое главное — умение удивляться себе, миру, жизни, чувствовать прекрасное. Даже страдая, человек живет. А если он будет только трезво математически мыслить, — он будет не жить, а существовать.
— Я и не знала, что ты романтик… — удивленно посмотрела на него Алена. — Романтик с математическим уклоном.
— Вот оно — веяние нашей эпохи, — улыбнулся отец. — Не просто романтик, а романтик с математическим уклоном… Выходит, фантасты правы: постепенно мы начинаем превращаться в мыслящие машины?
— Если будешь так много работать, обязательно превратишься, — заметила Алена. — Скорее бы ты свою докторскую защитил!
— Через двадцать дней защита, — вздохнул отец.
— Волнуешься?
— Я ведь мыслящая машина, что мне волноваться, — усмехнулся отец.
— Переживаешь, папа, я же вижу, — засмеялась Алена. — Скоро будешь ты ученым… Молодым красивым профессором… И в тебя будут влюбляться студентки…
— А что, и такое бывает? — удивился отец.
— Папа, ты совсем ребенок! — рассмеялась Алена. — Все студентки перед каждой сессией влюбляются в красивых и некрасивых профессоров…
— Спасибо, что предупредила, я теперь буду осторожен…
Снова зазвонил телефон. Алена поморщилась, будто у нее зуб схватило. Отец взглянул на нее, быстро вышел из комнаты. Было слышно, как он спокойно спрашивал в трубку:
— Я вас слушаю? Наверное, испорчен автомат… Позвоните, пожалуйста, с другого телефона.
Алена стояла у полок и разглядывала глиняный черепок, почерневший с одного края. Лицо у нее было сосредоточенное, будто она и впрямь глубоко заинтересовалась этим обломком минувших эпох.
— Ты хоть знаешь, что это? — возвратившись, спросил отец.
— Наверное, осколок от тарелки или кувшина. Неужели это так важно?
Он забрал у нее черепок, провел пальцем по пупырчатой поверхности.
— Примерно пять-шесть тысяч лет назад где-то на берегу быстрой речки сидел человек, одетый в шкуры, и лепил из мокрой глины сосуд. Глина рассыпалась в его руках, человек терпеливо разбавлял ее речным песком, поливал водой… Видишь мелкие камешки? — Он показал Алене блестящие вкрапления в глину. — И снова упорно мял скользкий комок и лепил из него сосуд, чтобы потом наполнить его жидкостью. Человек ощупью искал еще какие-нибудь связующие материалы, чтобы глина не рассыпалась. И вот наконец сосуд готов. Человек — первый на земле гончар — обжег его на костре под открытым небом и наполнил водой… Может быть, это один из первых сосудов, сделанных руками древнего человека…
— Ты романтик, — улыбнулась Алена. — И без всякого математического уклона.
Отец поставил черепок на прежнее место и уселся в кресло за письменный стол. Алена, стоя у полки, нервно ожидала, что снова зазвонит телефон. Она решила, что сразу подойдет к аппарату и оборвет провод! Или зачем рвать провод? Можно снять трубку и положить на стол. Но звонка не было.
Не зазвонил телефон и через час и полтора.
Пожелав отцу спокойной ночи, Алена задержалась на пороге его комнаты.
— Ты сегодня опять преподал мне урок вежливости, — негромко сказала она.
— Что ты имеешь в виду? — спросил отец. Свет от настольной лампы резко очертил его тонкое лицо, твердый подбородок. Сейчас отец уже не казался, постаревшим и усталым, хотя перед ним лежали исчерканные пометками чертежи, несколько исписанных мелким почерком листов.
— Ты сказал ему, чтобы он позвонил из другого автомата… И даже в этом… человеке пробудилась совесть. А я просто-напросто накричала в трубку и еще больше обозлила его…
— Если ты стала замечать, что я тебя воспитываю, — значит, ты уже совсем взрослая, — рассмеялся отец.
— Ты прав, раньше я этого не замечала, — задумчиво сказала Алена.
Отец взглянул на чертеж, что-то быстро поправил тонким карандашом. Надо повернуться и уйти: он еще долго будет работать. Когда-то Алена пробовала с ним спорить, уговаривала пораньше ложиться спать, но потом поняла, что это бесполезно: у него был свой собственный режим, и нарушать его он никому не позволял.
— Ты хочешь о чем-то спросить меня? — снова повернулся к ней отец.
— Ты вот заговорил про Сороку, — сказала Алена. — Это тоже в целях воспитания?
— Жаль, что он у нас редко бывает, — уклонился от прямого ответа отец.
— Он работает и учится. И еще этот спорт. Я поражаюсь, как он все успевает!
— И все-таки передай ему, пусть заходит, — сказал отец. — Я люблю его… почти так же, как тебя с Сережей.
— Ты был бы рад, если бы я вышла за него замуж?
Отец дернул плечом и отложил в сторону карандаш. Она услышала легкое шуршание резинки о ватман. Наверное, провел неровную линию и вот теперь стирает.
— Сначала институт закончи, невеста… — ворчливо ответил он, не поднимая низко склоненной головы от чертежа. Худая шея его вылезла из широкого воротника коричневой вельветовой куртки.
— Я знаю, ты хотел бы этого, — сказала Алена. Она прислонилась к косяку двери и пытливо смотрела отцу в спину.
А он проводил на ватмане свои бесконечные линии. На худой спине, оттопыривая куртку, двигались лопатки.
— Да, мне дорог Сорока, — ответил отец. — Но это еще ничего не значит. Главное, чтобы твой избранник тебе нравился. И вряд ли тут мой совет понадобится… Хотя бы даже потому, что ты все равно сделаешь, как сама захочешь.
— А вот раньше воля родителей была законом для детей, — подзадорила Алена.
— Это было очень удобно, верно? Не сложилась семейная жизнь — кто виноват? Родители! Не надо себя ни в чем винить.
— Я тебя поняла так: я могу выйти замуж за того, за кого захочу?
— Ты меня верно поняла, — ответил отец.
— Даже за этого… который все время звонит?
— Надеюсь, это у него единственный недостаток? — хитро прищурился отец.
— Не будем о нем даже говорить, — сказала Алена.
— Алена, ты умная девочка и сделаешь правильный выбор, — посерьезнел отец.
— Я чуть было не совершила огромную глупость, — вздохнула Алена. — Если бы не Тима…
— А это еще кто такой? — спросил отец, не поворачивая головы.
— Ну что за имя — Сорока? Я буду звать его Тима.
— Вот с ним и посоветуйся… С Тимой, — сказал отец, и она почувствовала, что он улыбается.
— Насчет замужества? — уточнила она.
— Он даст тебе дельный совет, — ответил отец.
— Ты что, с ним в сговоре? — спросила Алена.
— Ты мне мешаешь работать! — возмутился отец, однако в голосе его не было раздражения, наоборот — скрытая улыбка.
— Спокойной ночи, папа, — сказала Алена и осторожно закрыла за собой дверь.
