Невероятное преступление Худи Розена - Исаак Блум
– В геморе сказано: пальцы у меня прямые, чтобы, услышав невул-пе, я мог засунуть их в уши и не слышать.
– Совершенно справедливо, – согласился ребе Мориц.
Так оно со всеми талмудическими битвами: вопрос решен – и противники опять лучшие друзья. Ребе кивнул Мойше-Цви, снова открыл свою книгу и перевернул страницу вперед.
А я мысленно перевернул страницу назад, к тем волнениям, которые пережил по дороге в школу. Сердце все еще колотилось, ноги слегка тряслись. Я-то думал, что войду в учебный ритм и успокоюсь, но ничего не вышло.
В тот день я проснулся от будильника. Будильник у меня простой – нога Зиппи. Нижний край моей двери весь во вмятинах от ее утренних пинков, потому что у нее слишком много забот и сестер на руках, ей некогда стучать нормально.
Даже если бы на газоне у нас перед домом стояло целое стадо ослов, я бы все равно ничего не разглядел в темноте. Я произнес «Мойде-анье», встал, вымыл руки, съел пять или семь злаковых батончиков и вылетел за дверь.
В школу я шагал в том же полусонном трансе, что и всегда, глядя себе под ноги и заставляя их двигаться.
Вы верите в совпадения? В Торе сказано, что совпадений не существует, а все в руке Божией. Ну и ладно. С другой стороны, этот тип – он что, обращает внимание на все детали? Ну, он наверняка взбесится, если я нарушу какую-то из его заповедей. Но где проходит граница? Ему не все ли равно, если я перейду улицу на красный свет? Или надену разноцветные носки?
А спрашиваю я потому, что, когда я заклеил пластырем ссадину у Ривки на коленке, сказал Голди, чтобы она поаккуратнее спихивала людей с подоконников, убедился, что Хана и Лия по крайней мере прикидываются, что делают уроки, и съел еще несколько бутербродов, почти весь остаток вчерашнего вечера я провел в мыслях об Анне-Мари: прокручивал в голове наш короткий разговор, воображал себе, как мы сидим за столом с ней (и ее бабулей), жалел, что не пожал ей руку, когда она мне ее протянула. Я рассматривал свою руку в свете, вливавшемся в окно моей спальни, пытался себе представить, как ощущалась бы ее ладонь в моей.
А как встало солнце и я пошел в школу, я все гадал, что сейчас делает она. Так и гадал, пока не увидел, что именно она делает.
Вошел на кладбище – и вот она прямо передо мной. Резко затормозил. Кладбище, все еще в утренней сырости, было тихим и безлюдным.
Одета Анна-Мари опять была очень легко, руки и ноги открыты. В моей общине есть такая штука, цниес[31], правила скромности, которые она нарушала сразу по восьми пунктам. На ней было что-то вроде туники, только без юбки снизу. Чуть ниже талии эта штука превращалась в широкие легкие шорты. Кроссовки на Анне-Мари были те же самые, а черные волосы она распустила, они спадали чуть ниже плеч и ровной линией лежали на лопатках.
Я издалека заметил, что она плачет, – удивляться нечему, на кладбище вообще-то положено плакать. Она стояла у новенького надгробия и смотрела на него. Раз примерно в секунду с подбородка сползала слеза и капала на траву.
Первым моим побуждением было спрятаться за каким-нибудь надгробным памятником. Я уже было рванул туда, но потом подумал: как бы сделать так, чтобы меня не приняли за маньяка? Исподтишка разглядывать человека, сидя за могильным камнем, – не лучший способ.
Тогда я решил, что просто пойду по кладбищу, как нормальный человек, который идет по кладбищу. Люди постоянно ходят по кладбищам. Вот и я иду.
Но там была единственная дорожка, которая проходила совсем рядом с Анной-Мари. Я попытался смотреть в землю. Но силы воли – ее сколько есть, столько есть. Когда она подняла глаза, взгляды наши встретились.
Я понял, что она меня узнала, даже улыбнулась сквозь слезы. Я тут же самовоспламенился и перестал существовать.
Нет, не совсем так. Я только подумал, что так произойдет. А на деле она сказала:
– А, это ты.
– Да, – ответил я, подтверждая ее правоту.
– Худи.
– Ага. Анна-Мари.
– Мило, – сказала она и принялась оправлять и так нормально сидевшую одежду – потянула себя за рукав.
Она как бы избегала смотреть мне в глаза, и мне от этого почему-то стало легче. Когда мы разговаривали накануне, я, хотя и был одет как положено, чувствовал себя обнаженным. Мне было далеко до Анны-Мари по части выдержки и уверенности в себе – и это делало меня уязвимым. А сейчас уязвимой оказалась она. Я совсем не специально застал ее в такой трогательный момент, однако меня это радовало, потому что я стал гораздо меньше ее бояться. Она не какое-то там небесное видение. Она живой человек, такой же, как и я.
– А где Борнео? – спросил я.
– Вон тут похоронен, – ответила она.
– Ой, я…
– Господи, я не всерьез, конечно. Сама не пойму, как у меня такое вылетело. Ужас какой. Господи Иисусе. Прости. А ты тут… с кем-то встречаешься?
– Нет. Просто это самая короткая дорога в школу. Наша семья вообще-то не отсюда. Ну, понимаешь, – закончил я, как бы оправдывая тем самым свой статус чужака: белую рубашку, ермолку[32], таблички на газонах. Хотя, может, Анна-Мари и не знает про таблички на газонах. Может, если они к тебе не относятся, ты их просто не замечаешь.
– А, да, – сказала она. – А моя родня – ну, по большей части, – живет здесь давным-давно. Прадеды тоже здесь похоронены.
После шутки, что это могила Борнео, я инстинктивно взглянул на памятник, рядом с которым она стояла. Вот только сфокусировать взгляд сразу мне не удалось – мне вообще это редко удается часов до десяти утра. Но тут все-таки в конце концов получилось.
Фамилия – О’Лири. Имя Кевин. Я посмотрел на даты, справился с вычислениями. Умер он в этом году в сорок с чем-то – как раз подходящий возраст, чтобы быть отцом Анны-Мари.
– Так это… он…
– Мой папа? Да. – Анна-Мари перестала плакать, но все еще вытирала глаза.
– Блин, – не сдержался я.
– Да, – согласилась она. – Жесть полная.
Вот только мы говорили о разных вещах. Если бы мое невул-пе относилось к смерти ее отца. Так ведь не относилось. Дело в том, что фамилия ее отца была О’Лири, получается, что она – (Диаз)-О’Лири, то есть и мама ее Диаз-О’Лири, то есть мэр города, та самая, которая запретила строительство многоквартирного дома и пытается выдавить нас из Трегарона.
Я не знал, что сказать, поэтому сказал то, что полагается сказать любому хорошему еврейскому мальчику: «Зихроно ливраха»[33]. А когда Анна-Мари ответила мне удивленным взглядом, я перевел: «Благословенна будет память о нем».
– Да, – подтвердила она. – Благословенна. – Она сдвинулась с места. Я собирался подождать, пока она уйдет, но она позвала: – Пошли, да?
И я ее догнал.
– Тебе здесь нравится? – спросила она.
– Ну да, в смысле красивое кладбище.
– Да нет. Я про город. В Трегароне.
Если честно, я вообще об этом не думал. Никто меня не спрашивал, хочу я сюда переезжать или нет. Вместе со мной приехало много друзей и одноклассников, так что я почти что не замечал разницы.
– Ну вроде ничего, – сказал я. – Только местным не нравится, что…
Тут Анна-Мари оборвала меня, вскрикнув, точнее резко втянув ртом воздух.
Я тогда тоже посмотрел нам под ноги. Рядом с ее кроссовкой в голубую полоску находился Коэн, которого я приметил накануне. Оказалось, что он Оскар Коэн. Умер в конце 1940-х годов.
Только теперь стало видно, что на надгробии нарисована свастика. Черной краской из баллончика. Середина нацистского символа находилась выше имени, а нижняя полоса тянулась к датам. На соседней могиле Элси Кантор тоже была свастика, примерно того же размера, тоже черная. Надгробие Кантор было побольше, там нашлось место еще и для надписи: «Валите отсюда, жиды».
Я попытался это осмыслить. Послание на могиле Кантор было обращено непосредственно ко мне: мне предлагали отсюда убираться, меня здесь не ждут, место, которое должно было стать моим новым домом, меня отвергает.
О существовании антисемитизма я знал всю свою жизнь,
