День числа Пи - Нина Сергеевна Дашевская
– Лёвка, ты чего? – спросила бабушка.
– Ничего.
Как вот ей объяснишь!
– Лёва, тебе надо учиться. Ты же понимаешь, само ничего не получится. Нет такого музыканта, кто бы не занимался и играл, а ты хочешь сразу!..
Поняла всё-таки.
– Я не смогу. Мне сколько ни занимайся, я никогда не смогу!
– Но с Ромой же тебе нравилось?
– Рома – это Рома.
Потом ещё я слышал, как она по телефону говорила. Наверное, с Ромкиной бабушкой как раз.
– Ни разу не подходил к инструменту, и сегодня первый раз! Представь, старинная музыка ему понравилась, да, твой диск. Ещё у вас есть похожее?
…К инструменту я не подойду. Всё равно не получается. А вот ноты хочется писать, и я тихонько рисую в тетради по математике пять линеек.
…А может, не линеек? Может, придумать способ писать музыку на клеточках?..
* * *
Мне очень интересно, откуда это взялось. Сначала люди просто выстукивали ритм на камнях и палках. И, конечно, пели. Петь научились раньше, чем говорить, это я точно знаю.
И вот спустя несколько тысяч лет пришли к вот такой системе: есть звукоряд, гамма. Ноты придумали (на линейках писать их). И правила классической гармонии: мажор и минор, тоника-субдоминанта-доминанта. Кажется, что сложно, но на самом деле это цифры. Тоника на первой, субдоминанта на четвёртой, доминанта на пятой. Три кита, три главных функции – они же три блатных аккорда. И в классической гармонии нарушать правила нельзя! Стой на трёх китах, шаг вправо, шаг влево… не расстрел, а «какофония», «непрофессионализм», вот это всё: «Как так можно! Что вы заканчивали! Бах вертится в гробу!» (На самом деле он вертится в гробу от нерушимых правил, я думаю.)
А потом, конечно, это всё развивается и гнётся: можно так, можно так. Границы раздвигаются. Кто-то ломает правила, и потом этот слом сам становится правилом…
Однако же есть и простая, популярная музыка, и всё равно она построена на этих классических пяти-шести аккордах. Ну, ударные ещё, ритм… Получилось, что музыка как бы разбежалась на две дороги. Одна короче и проще, другая сложнее и интереснее.
Шёнберг отменил тональность. Ну, то есть для себя; остальные-то как хотят. Отменил, но придумал ещё более жёсткую систему.
После него появляются и другие направления: кто-то использует шум дождя; кто-то вообще ломает инструменты. Ноты современные композиторы пишут так, что без подготовки не разберёшься. Например, такой знак: играй что хочешь, но в этих пределах звуковысотности и такое-то количество времени.
Мне это не нравится. Я считаю, должна быть система, организация звуков; а внутри неё уже свобода.
И вот я хочу придумать такую организацию. Свою. Это должно быть связано с цветом, звуковая картина должна быть выстроена через зрительную.
Но что делать с тем, что у меня свои цвета для звука?..
Возможно, это и неплохо. У меня будет своя система; другие люди её не будут знать. Но будут ощущать, что она есть. Ведь не обязательно знать про тонику-доминанту, чтобы любить Моцарта, например.
Система звуков, не похожая ни на что. Не тональность, не додекафония. Что это может быть?
Когда я долго думаю об этом, то не могу спать. Утром у меня ужасно болит голова, и бабушка разрешает не ходить в школу.
– На воздух, Лёвка. Тебе нужно на воздух, пойдём гулять. О чём ты только думаешь всё время?!. Кричишь во сне… Лёвка, бог с ними, с твоими уроками… Потом всё догонишь. Что же за голова у тебя такая, совершенно не даёт тебе жить… Лёва! Что же ты одеться никак не можешь!..
Я и сам не знаю, что делать. Я чувствую, что эти мысли о музыкальной системе выводят меня из равновесия, я с ними не справляюсь. Но не думать об этом не могу. Мне кажется, я могу сделать открытие, которое не сможет сделать никто другой.
И эта музыка изменит мир. Она будет выстраивать человека изнутри, приводить в порядок. Он не поймёт, но почувствует это. И никогда не будет таким, как Комлев, например.
* * *
Бабушка ведёт меня на реку. С бабушкой мне идти медленно, поэтому я больше люблю с дедушкой. И ещё мы говорим с ними о разных вещах: об одном получается говорить только с дедушкой, о другом – только с бабушкой. Будто у нас разные тональности разговора.
– Что у вас было в школе?
Я рассказываю: на математике у нас была комбинаторика. Это немного скучно, но очень понятно. Мне всё время хочется задач сложнее, я их тут же придумываю и решаю. А потом оказывается, что я не успел основное задание. Но это неважно.
– Знаешь, я считал, сколько может быть положений у кубика Рубика.
– Лёвка, а кто в классе тебе нравится? – внезапно спрашивает она.
Я пожимаю плечами. Я не знаю, как отвечать.
– Неужели тебе совсем люди неинтересны, а, Лёвка?
– Нет, почему? Интересны.
Мне нравится, когда много людей. Ну, не очень много, не больше одиннадцати человек; но мне нравится, когда они друг с другом разговаривают, а я смотрю, например. Почему бабушка говорит, что мне неинтересно? Я уже знаю свой класс по именам и фамилиям, хотя я только первый год в этой новой школе.
– Знаешь, Лёвка, а я всех своих одноклассников выучивала в первый день. Я же много школ поменяла; и на второй день всегда знала, как кого зовут. Для меня имя сразу прикрепляется к человеку, перепутать невозможно.
Как это можно – в первый день?.. У нас, скажем, Арина и Алина так похожи, я их только через два месяца научился отличать!
* * *
Я рассматриваю Соню. У неё необычное лицо, я это заметил впервые: её лицо как мелодия. То есть я многие вещи представляю в звуке, но чтобы человек! Никогда такого не было. Я рассматриваю Сонино лицо, и мелодия звучит всё громче.
Интересно. Я пытаюсь записать мелодию своим способом, по клеточкам, чтобы не забыть. Интересно, я всегда теперь буду его слышать, если смотреть на Соню?
– Иноземцев! Что ты делаешь?!.
Я поднимаю от тетради глаза и вижу Анну Вячеславовну, географичку (слышите в этом имени три бемоля, нет?):
– Что ты рисуешь?!. Ты слышишь, о чём я говорю?!.
…Вот говорят, что я ничего не понимаю. А я прекрасно понимаю, я не такой дурак, чтобы говорить сейчас правду. Если я скажу, что записываю нотами Сонино
