Петр Уржумский - Мудьюг — Остров Смерти
Очухался, отдышался… да как руганет нас.
— Что же это вы, елки-палки, — разве так парусами правят!
И давай нам их наставлять.
Как пошел наш баркас воду рвать, — ну, миноносец, да и только.
Вот, ребятишки, учитесь управлять парусами — пригодится. Ой-ой-ой, — сколько нам придется драться еще!
Вокруг всего СССР — враги. Нам придется помогать иностранным рабочим.
Вот тогда мы и отплатим французской, английской и всякой другой буржуазии за наши страдания.
— Мы им еще покажем! — не удержались от восклицания пионеры Сережа и Ваня, который тоже пришли послушать юриного папу. Он очень внимательно следил за рассказом, и ему было обидно, что восстание прошло не так, как могло бы пройти.
— А сколько, папа, убежало тогда?
— Немного, милок, — всего 52 человека, а осталось на острове 398 человек.
Если бы мы тогда овладели складом оружия, перерезали телефон с Архангельском да подкормились денек, — мы бы показали им! — воскликнул опять юрин папа и нервно задвигал деревянной ногой.
По его лицу было видно, что много он не рассказал мальчикам, не хотел тревожить своих старых ран и жалел ребятишек.
— Пусть — думал он, — подрастут немного, подучатся, а потом почитают об этом восстании в других книжках. А сейчас рано им знать.
Но мальчики этим рассказом не были удовлетворены. Они засыпали юриного папу вопросами.
— А как же ты, дядя Саша, потом к красным попал?
— А что было с теми, кто не успел убежать?
Вопросы сыпались, как горох из прорванного мешка.
Юрин папа не успевал давать ответы.
— Ага, попался! — говорила ему тетя Оля, когда проходила мимо. — Умел сидеть на Острове Смерти, так умей и с детьми говорить. Это теперь не так-то просто.
— А ты чего затаил дыхание-то? — подошла Оля к своему сынишке Юрику. — Вишь, ведь и глаза заблестели! — говорила она ему, теребя за подбородок.
— Ну, папа, рассказывай дальше, рассказывай! — теребил Юрик отца.
— Да чего рассказывать-то, — продолжал дядя Саша. — У тех, кто убежал и у тех, кто остался — началась разная жизнь. На остров понаехало начальство: сыщики, царские охранники, царские капитаны из заводчиков и фабрикантов, и пошла там свистопляска: кто бежал, кто хотел бежать, кто помогал, если не хотел бежать, то почему не хотел бежать… и пошло и пошло. Наставили везде белогвардейских солдат-часовых, да не по одному, а по два. На работу не выпускают. Допросы без конца, днем и ночью. А в результате всего — отобрали тринадцать наилучших товарищей и отвели их на берег моря. Выстроили их там в ряд. Поставили против них солдат с заряженными винтовками. Сзади солдат построили еще второй ряд солдат на тот случай, если первый ряд откажется стрелять. Второй ряд должен будет стрелять и в солдат и в каторжан.
Но и этого было мало. Сбоку, невдалеке, установили три пулемета, и засели за них самые матерые охранники. Если бы солдаты отказались стрелять, ну, тогда пулеметы скосили бы всех — и белых и красных.
Конечно, при такой расстановке, хочешь ты или не хочешь, — а стреляй.
Если бы солдаты заранее сговорились не стрелять, сорганизовались бы и сразу, как один, повернули назад, против офицеров, — ну, тогда бы, конечно, дело было другое. Никакие бы пулеметы не спасли.
А этого не было…
На вечерней заре, когда солнце скрывалось в море и его последние лучи освещали спину тринадцати — в них дали залп, потом другой.
Тринадцать человек упало. Судорожно хватались за песок. Изгибались… умирали…
Трупы увезли на другой день и свалили в одну яму…
Вот как, ребятишки, дела-то складывались… За советскую власть много умерло, надо ее во-как крепко держать.
Если не удержим — опять польется кровь рабочих и бедноты…
Много пролито крови на этом проклятом острове. А сколько там умерло от голода!
Целое кладбище покойников.
Теперь там стоит памятник, на нем написано — жертвам интервенции.
Пусть английские, французские, итальянские и всякие другие моряки знают, как иностранная и русская буржуазия сосала соки трудового народа.
Пусть иностранные матросы научатся, как надо побеждать своих врагов.
Но знайте, товарищи, что на Севере было место еще пострашнее, чем остров Мудьюг.
— Какое? Где оно?
— Это — Иоканьга. Рассказывать о ней я не буду, так как там не был, а вы соберитесь как-нибудь вместе и прочтите книжечку об Иоканьге.
— Папа! но ведь ты нам еще не докончил рассказ. Как же ты попал к красным? Ведь на берегу тоже белые были?
— Правильно, милок, правильно… Вот тут-то и началась наша организация. Мы обсудили свое положение. Обдумали все. Выработали план. У нас оказалось всего-на-всего продовольствия 32 картофелины. Как же быть-то? Мы их забронировали. Это значит, что их никому нельзя есть… Решили их давать только тем, кто в дороге заболеет. Жестко проводили эту меру. Сами питались грибами, ягодами, кореньями.
Затем мы срубили несколько телеграфных столбов, чтобы прервать сообщение между Мудьюгом и Архангельском. Пусть ищут повреждение. Связь нарушена. Иди-ка, поищи в лесу-то!
В лодке было два топора. Это большая подмога: можно вырубить шест, палку и много кое-чего можно сделать топором.
Но самого главного у нас не было.
— Чего это, дядя Саша?
— А я вам говорил, ребята, — карты не было да и компаса не было. Глаз не было. Вслепую мы шли.
Медленно.
Осторожно.
Нам надо было обходить кругом все города, все деревни. Там могли нас изловить. О нашем побеге белогвардейцы уже всем раззвонили. Награду обещали за поимку, а кто будет нас укрывать, — тому военно-полевой суд и смерть…
Вот мы и шли…
А тут, как на грех, у одного товарища ноги опухли. Не может итти. Мы сделали носилки, понесли его. Он охает. Появился жар, бред.
— Что делать? — думали мы. — Оставить его одного, — жалко, ведь вместе шли на смерть, а нести дальше — тоже не видно конца мучений.
Как-то он пришел в сознание и решительно потребовал, чтобы мы оставили одного, а сами спасались бы.
Вот какое сознание у человека было! Ради общего дела своей жизнью жертвует.
И мы оставили его одного: сделали ему шалаш, положили около него кучу грибов, поставили ведерко с водой.
Ушли…
Конечно, ребятишки, он умер. Крестьяне потом рассказывали, что нашли его труп.
— Ну, а вы как?
— А мы все шли и шли… Много было опасных моментов, часто нам грозила смерть. Мы разбились на две части и пошли разными дорогами. Через болото лезли на животах. Где восток, где запад — узнавали по сучьям…
Еще умер один.
У меня стала болеть нога, но я об этом никому не говорил…
И шли мы так, ребятки, — сколько времени, вы думаете? — неожиданно спросил дядя Саша.
— Ну, сколько, — взялся отвечать пионер Сережа — по моему дней пять или шесть…
— Нет, не угадал, Сережа: с 16 сентября мы шли по 15 октября — без одного дня месяц и прошли по прямой линии 600 километров, а наколесили мы, наверное, больше тысячи.
Последние два дня меня вели под руки. Нога моя сильно болела, я не мог итти.
Когда мы пришли к красным — нас нельзя было признать за людей.
Как только красноармейцы узнали, кто мы, откуда — взвыли они от радости: один ругает белых и готов хоть сейчас итти в наступление, другой, глядя на нас, чуть не плачет, третий несет еду, четвертый что-то готовит. Всем хочется угодить нам.
И надо вам, ребятишки, сознаться, — я плакал от радости, как малый ребенок.
Когда меня били белогвардейские солдаты, — я не плакал. Когда замерзал в карцере, — я не плакал. Когда чистил уборные, ел тухлятину, не раз был при смерти на этом проклятом Острове Смерти, — я не морщился, я не плакал. Ногу отрезали — тоже не плакал. Лет 20, а то и больше, я не плакал. А вот, когда я увидел на палочке красное знамя, увидел красноармейцев наших да их заботу о нас — не утерпел, выл, как теленок. Ничего не поделаешь — был грех, надо сознаться.
— Все, папа?
— Нет, не все, милок! Скоро мы оправились, а потом все, как один, пошли в Красную армию на фронт. И надо вам сказать, — и от нас потом попадало белогвардейцам так, что они наверное помнят до сего времени.
— Так им и надо! — с чувством удовлетворения заявил Лева Пассер, а за ним все мальчики.
Было 9 часов вечера, когда мальчики разошлись по домам.
После ухода товарищей Юрик сделал свои обычные вечерние дела: сходил в уборную, вымыл руки, лицо, шею и грудь, вычистил зубы. Папа открыл в его комнате форточку, освежил воздух.
Юрик, вытянувшись во всю длину на кроватке, руки положил поверх одеяла и перед тем, как повернуться к стенке, когда у него обычно уже слипались глаза, когда он знал, что скоро уснет, — он спросил папу:
— Папа, мне можно записаться в отряд?
— Конечно можно! — ответил ему отец. — Даже нужно. Непременно запишись! И чем скорее пойдешь, тем лучше.
