Сергей Лукницкий - Это моя собака
— Что ты мне все про еду болтаешь? — опять не утерпел я.
— Не перебивай. Я постарше тебя. Так вот… Жил, значит, он и горя не знал. И оба глаза у него были целые… А потом ничего у него не стало.
— Почему?
— Вот и потому. Уехали его хозяева в город, а его бросили. Сам видел. Вещи на грузовик покидали, а сами — туда же, а ему — привет. Бежал он за машиной, должно быть, долго — обратно вернулся не скоро, весь в пыли, язык на боку. И всю ночь выл, да так жалобно, что и мне перевернул всю душу… Ты чего, братец?
Тёзка Пират меня спросил потому, что мне стало совсем нехорошо, во рту пересохло. Едва просипел:
— За что это они его, Пират?
— За рост, — ответил он. — За лето он вымахал в огромную псину — чуть поменьше меня. Куда такого в городскую квартиру тащить? Вот и бросили. Волкодав он. — Одноглазый-то понял? Мы с ним почти одной породы. Только я помесь, а он чистый.
И тут-то меня осенило:
— Послушай, это ты с ним едой делился? Ты, да?
— Ну, я. А что? Я не балованный. Если голодный — на брюхо лягу и легчает. А когда я на воле, еду всегда добуду. Хоть ты и курёнка. Голодному псу ворованный кусок не в укор. Накорми — тогда честность и спрашивай.
— А он как же? — спросил я. — Тоже таскал?
— Нет, — буркнул мой тёзка, — он породистый, гордый… Сидел на заколоченной даче, выл с голоду, глаз с калитки не сводил, все не верил, что бросили… А потом своим благородным носом в помойке шарил. Мышей ловил… Но разве этим жив будешь? Я ему говорю: «Пролезай ко мне. Ты теперь и в щель пройдёшь. Я два дня потерплю, а ты подкрепишься. Потом ищи другого хозяина, не то зимой совсем пропадёшь…» Ушёл он. До снега помыкался. А на зиму пристроился…
Тут уж я сразу догадался, где пристроился чёрный пёс: у старика, который живёт в жёлтом домике на горе. Но почему его выгнал такой добрый человек?
— Не он выгнал, — сказал Пират. — Это старикова старуха выгнала, она тогда ещё жива была. Трех собак и четырех котов подобрал старик. «Надоели, — ворчала, — мне твои нахлебники».
— Злая старуха?
— Почему злая? Эдакую ораву не прокормишь… Вот такие дела, братец… Поживёшь ещё на свете, может, и ты узнаешь, что такое собачья жизнь, — сказал тёзка Пират и ушёл.
Ирония судьбы
27 июля. Пал Палыч прав — я действительно кошмарный пёс. Со мной беспрерывно что-нибудь случается.
Утром пошёл на кухню и нечаянно уронил со стола тарелку с сырой печёнкой. Сперва я хотел положить её обратно. Но вдруг услышал — идёт тётя Груша, она уже подоила Фросю. С испугу я подхватил печёнку, и ноги сами понесли меня к заветному месту возле забора. Я даже подумал: какой прекрасный подарок несу я моему бездомному другу! Но вороны сидели там такой чёрной тучей и так орали, будто чуяли, какой прекрасный продукт я несу.
Я обозлился. И чтобы этим гнусным ворам ничего не досталось, проглотил всю печёнку сам. Не получил никакого удовольствия, и только пузо у меня сделалось, как говорил тёзка Пират, шире ушей.
Я решил отлежаться в кустах. Но как раз в этот момент Витя позвал меня.
Я обежал сад, подошёл к террасе совсем с другой стороны и увидел такую картину: тётя Груша стоит на крыльце и стегает Фому берёзовым прутом. Кот извивается и вопит дурным, не кошачьим даже голосом.
Потом, когда мы все сидели на террасе, без Фомы, тётя Груша сказала:
— Что с ним сделалось? Никогда кот не воровал. Молоко, мясо — все у меня стоит открытое. Да и как влезла в него такая пропасть? Не всякая собака столько съест!..
Все почему-то повернулись в мою сторону. Я тут же отвернулся. Потому что только сейчас понял, за что били несчастного Фому.
— Не имеете права подозревать ни в чём не повинную собаку!
Это сказал мой добрый хозяин Витя. Он взял меня на руки и унёс в комнату.
Мы молча сидели там до тех пор, пока все взрослые не ушли из дома. Тогда Витя пристегнул к моему ошейнику поводок и привязал меня к ножке кровати.
— Ну, сэр, вам понятно, что вы наказаны?
Когда Витя говорит мне «вы» и «сэр», я знаю — дело плохо.
— Так вот, — продолжал Витя, — за мелкий и недостойный разбор вы просидите на привязи весь день и всю ночь.
Я пополз к нему на животе, перебирая передними лапами. Я лизнул тапочку моего хозяина, но он отдёрнул ногу.
— Можете не стараться. Мне противно вспомнить, с каким раздутым пузом вы явились на террасу. Мне отвратительно вспомнить, с каким невинным видом вы смотрели, как бедный Фома расплачивается за ваш низкий поступок. Я все сразу понял. А теперь спрячьте ваш язык и уйдите под кровать. Сегодня вы мне неприятны…
В тот же день. Сижу под домашним арестом. И Витя ушёл, даже не взглянув в мою сторону. На душе отвратительно.
Думаю о Фоме. И каюсь. Нахал я, нахал. Молоко у него вылакивал. Мышей перехватывал. Лаял на него и пугал дурацкими прыжками. Из-за меня он стал, наверное, презирать весь собачий род.
Собачья дружба
28 июля. Все ещё сижу. Один. От скуки пишу. Интересно, кто это скребётся под окном? Ба! Ватутька! Выпучила на меня глаза.
— Что делаешь?
— Пишу.
— Врёшь! Собаки не пишут.
Я издали показал Ватутьке тетрадь — дальше не пускал поводок.
Она опять не поверила:
— Не морочь мне голову. За Витину тетрадь тебе опять попадёт!!
Я понял, что убеждать её бесполезно, просто рассказал ей, почему и за что наказан. Это она поняла сразу.
Ватутька убежала. Я опять остался один. Но ненадолго, в окне появилась чья-то голова и спросила басом:
— Нашкодил?
Я сразу узнал тёзку Пирата и рванулся к нему, но поводок меня не пустил.
— Сидишь? Надолго тебя? — Он сразу уловил смысл всей картины.
— До утра, — вздохнул я.
— Это что!.. — Шмыгнул он носом. А я, братец, завтра сажусь обратно на цепь…
— Зачем?! — изумился я.
— Хозяин нынче меня издали увидел. Погрозил кулаком. Пора…
— Бить будет?
— Разок вложит… За побег… Для острастки… Зато я душу отвёл, пожил на воле… Придёшь ко мне?
— Приду, — обещал я.
Как не навестить тёзку, если он опять садится на цепь?!
— Тебе, может, надо чего? — спросил он. — А то я пойду.
«А чего мне надо? У меня все есть», — подумал я, но тут вспомнил:
— Слушай, если увидишь Одноглазого, скажи — пусть приходит сюда. Я упрошу хозяев, чтобы взяли его к нам. Навсегда. Скажешь?
Тёзка Пират долго сопел, двигал ушами и, наконец, сказал:
— Пустое дело затеял. Поздно. Теперь Одноглазого, если примут к себе, так разве что волки… Вот так… Ты — славный пёс… Приходи. Буду ждать тебя, друг…
Ну вот, и ещё один пёс сказал мне это прекрасное слов «друг». Теперь у меня двое друзей.
В окне опять появилась голова.
— Привет, пёсик. Твой тёзка сказал мне, что тебя привязали. За что?
Чёрный Дьявол! Я чуть не свалился со стула, опешил и застыл с разинутым ртом.
— Не надо меня бояться, — сказал он, — собаки умеют помнить доброе.
— Я не боюсь, — наконец пролепетал я. — Только сегодня… Но вороны…
— Знаю, — кивнул чёрный пёс. — Уже второй раз эти наглые птицы воруют у меня еду…
— Ты знаешь и про тот?
— Конечно. Все это время я следил, чтобы с тобой не стряслось беды… Я сам был такой, как ты… Когда-то…
— А как тебя звали тогда? — спросил я.
— Забыл… И не хочу вспоминать… — ответил он, помедлив. — Зови меня Чёрный Дьявол. Прежнее имя мне уже не подходит… И прощай опять, друг, идут твои хозяева…
Он исчез. А я стал рваться, как сумасшедший, и лаять — ведь я ничего не успел ему сказать.
Когда вечером в нашем доме все уже заснули, я услышал, как кто-то тихонько скулит под окном. По голосу узнал Ватутьку и тоже тихонько проскулил, в том смысле, что, мол, у меня все в порядке, спасибо. Потом мысленно проводил её до нашего секретного лаза в заборе.
Удивительный кот Фома
30 июля. Я уже не арестованный. Я как будто убитый — пропал Фома. В кухне стоит полное блюдце молока. В тарелке — остатки окуня (кот очень любил рыбу).
Тётя Груша не находит себе места: обошла все дома, ходила к реке, на станцию, в поле.
— Грушенька, не волнуйтесь, — успокаивала её Мама-Маша. — Погуляет и придёт. С котами это часто.
— Куда ему! Не те года по ночам гулять.
Я отрядил на поиски Фомы Ватутьку — никаких следов. Тёзка Пират тоже о Фоме ничего не слышал.
Настроение у меня — хуже некуда. С досады сам себя укусил.
Тётя Груша
3 августа. Больше всего мне стыдно перед тётей Грушей. Она оставила для Фомы на ночь открытое окно, хотя очень боится жуликов и комаров.
Ночь я почти не спал — поймал здоровенную мышь, принёс её тёте Груше, положил к её ногам. Она не взглянула ни на мышь, ни на меня, а плюхнула в мою миску с овсянкой столовую ложку масла. Из этого я сделал вывод: сегодня она расстроена ещё больше, чем вчера.
Но самое скверное было ещё впереди. Вечером Мама-Маша и тётя Груша сидели на крыльце. Мы с Витей читали на террасе книгу. Вдруг тётя Груша всхлипнула.
— Грушенька, милая, ну зачем же! — воскликнула Мама-Маша и обняла её за плечи.
