Шамиль Ракипов - Прекрасны ли зори?..
— Ешьте на пару, — сказал он, кивнув в сторону Ивана.
А Ивану земляника, видать, была не в новинку, а может быть, даже и надоела: он словно бы нехотя взял в щепотку несколько ягодок, а остальное придвинул поближе к Гильфану.
Пока хозяева вернулись, Гильфан успел подружиться с приезжим мальчиком. Он показал Ивану свои игрушки, которые смастерил сам из деревяшек, кусков проволоки, бумаги. Он обрадовался, узнав, что Иван с отцом проживут у них два дня. Они приехали, чтобы подправить могилку матери Ивана, похороненной на здешнем кладбище. Гильфан пообещал приятелю, что тоже пойдёт на кладбище с ними и поможет.
Словом, гостинцы отошли на второй план, и Гильфан теперь радовался тому, что у него появился новый друг.
Дядя Давид и Халиулла-абзый[4] крепко обнялись, точно братья после разлуки. Шамгольжаннан-жинге вошла, прикрывая нижнюю половину лица углом головного платка. Поздоровалась смущённо, хотя знала Давида давно. По взгляду мужа поняла, что ей надо делать.
Шамгольжаннан-жинге, как и все верующие, несказанно боялась в пору уразы — мусульманского поста — до захода солнца выпускать дым из трубы. На этот раз, однако, решилась поставить самовар и разжечь печку.
Послушная, доверчивая, терпеливая была жена у Халиуллы-абзыя. По её убеждению, во всём мире ни одной из женщин бог не даровал мужа лучше, чем у неё. Нет ничего на свете, чего бы он не умел, на что у него не хватило бы сил. Если бы муж приказал ей умереть, то она беспрекословно подчинилась бы.
Только изредка в душе у неё рождались сомнения и недовольство мужем. Шамгольжаннан-жинге строго блюла все правила шариата. А Халиулла-абзый сам не соблюдает уразу и детям не даёт поститься. Даже в дни больших святых праздников не приглашает муллу, не раздаёт милостыню у мечети. Нисколько его не заботит, что могут пойти пересуды об их семье среди правоверных. Вот и сегодня заставил её взять грех на душу…
Халиулла-абзый вынес из погреба затвердевшее масло, корт — сушёный солоноватый творог, скатанный шариками, жареные застывшие куски мяса и целый большущий круг казы — колбасы из конины. Усевшись поудобнее на паласе, он придвинул к себе низенький столик и принялся нарезать остро отточенным ножом казы на кружочки. При этом он довольно улыбался, чуть пошевеливая усами, и сдвинул тюбетейку набекрень, что обычно делал, если пребывал в хорошем расположении духа. Затем он поманил пальцем Ивана и Гильфана и положил им в ладони по большому куску казы.
— Поешьте сперва, а потом станьте рядом. Погляжу, кто из вас повыше ростом, — сказал он, озорно подмигнув им.
Иван чуть обогнал Гильфана ростом. Но Гильфан вовсе не имел охоты казаться ниже его. Он приподнялся на цыпочках и стал с приятелем вровень. Вокруг заметили хитрость Гильфана, громко засмеялись.
— Словно бы ещё вчера вы лежали в люльках с соской во рту! А теперь и казы с удовольствием уминаете! — сказал Халиулла-абзый весело. — Эх, как быстро бежит время!.. На ваше счастье, мальчики, жизнь наша изменилась в лучшую сторону. Поскорее становитесь джигитами. Вы очень нужны Родине…
Вскоре, прослышав, что к Халиулле-абзыю приехали гости, явился долговязый дядя Родион, от которого всегда на целую версту несло карболкой, валерьянкой и всякими другими лекарствами. Лицо у него сморщенное и всегда какое-то застывшее: по нему никогда нельзя определить, в радости он пребывает или печали. Он жёлт, как при желтухе. Но это от курения. Под слегка нависшим красноватым носом торчат, топорщась, рыжие, как ячменные колосья, усы. При ходьбе он сильно хромает: был ранен во время первой мировой войны. Из-за этой хромоты он и не захотел возвращаться в свой Алатырь, откуда был родом. Стеснялся сельчан, которые в былые времена знали его силачом и красавцем. Хотел остаться в их памяти таким, каким они его помнили. Вот и прижился в Голубовке, очутившись здесь совершенно случайно. Занялся ветеринарией. Лечил лошадей на шахте. Специального образования у него, разумеется, не было. Тем не менее Родион знал очень многое о животных, диких и домашних, об их повадках, о растениях, которые растут у нас, и тех, диковинных, что произрастают только в далёких жарких странах. У него было полным-полно книг, у этого долговязого Родиона. В его комнате одна стена вся в полках, а полки книгами заставлены. Наверно, из них он обо всём и узнавал.
Мальчишки часто просили Родиона рассказать что-нибудь интересное. Он никогда не отказывал. Мог рассказать очень много, да такого, что дух захватывало. Не было случая, чтобы Родион не согласился, когда его приглашали посмотреть чью-нибудь скотинку — корову ли, лошадь ли, собаку ли, — о плате сам не напоминал, довольствовался тем, что ему давали. Внимательно осмотрит занедужившую скотину, пропишет лекарство, объяснит хозяевам, что надо делать. Глядишь, через день-другой скотинка-то и поправляется. Так и пошла по всей окрестности слава про Родиона. Его сравнивали даже с кудесником, который излечивает животных от любой хвори. А в случае надобности и человека может вылечить. И даже птицу.
Есть у Родиона одна слабость, над которой все втихомолку посмеиваются. Однако никто не осмеливается в открытую потешаться над доктором, лечащим животных. Очень обидчив Родион и не скоро отходит. А не ровен час, в любую минуту может понадобиться — ведь каждый имеет свою какую-нибудь скотинку.
Слабость Родиона в том, что он безмерно любит кошек. В его доме прижилось больше двадцати кошек.
Родион нелюдим. В обществе своих кошек он отдыхает. Он их даже привадил ходить с ним на рыбалку и пытался научить вылавливать рыбёшек на мелководье. Наука эта им давалась плохо. Зато косить сено вся стая сопровождала его охотно: на лугу среди трав они могли вдоволь поохотиться.
Если в шахте заводилось слишком много мышей и крыс, Родион брал всех кошек с собой под землю.
С женой Прасковьей живут они душа в душу. Обращаются друг к дружке на «вы». Вечерами вспоминают молодость, а утром по очереди рассказывают сны.
Стоило Родиону чуть подгулять, он становился необычайно разговорчивым и мог уже в сотый раз пересказывать, сколько лиха выпадало ему в молодости. Но следует отдать должное, Родион был честным — никогда не перевирал.
После еды, во время которой дядя Родион рассказал ещё одну историю, приключившуюся с ним на фронте, сыновья Халиуллы-абзыя позвали Ивана и вышли за ворота, откуда доносились звонкие голоса мальчишек. Солнце клонилось к горизонту, и уже сделалось прохладнее. Как раз в этот час мальчишки со всех дворов собирались на улице и начинали играть в прятки. И Гильфан, и Габдулла, и Хабибулла, и Калимулла, и даже двухлетний Шамиль — все братья были непременными участниками этих игр. Всякий раз они тягались друг с дружкой в силе, ловкости и хитрости. Их крики разносились по всей улице. А сейчас они вели себя степенно, выказывали внимание и уважение к мальчику, приехавшему к ним в гости. Каждому из них хотелось с ним подружиться.
Мысли оживили прошлое. Я могу поговорить с Гильфаном. Мне мнится, будто он расхаживает за воротами…
Я спешу за ворота. Приглядываюсь к земле, по которой он прошёл. Халиулла-бабай говорит, что здесь с той поры почти ничего не изменилось. Может, только состарилось и обветшало. Вон слегка покосившаяся калитка в воротах. Рассохлась. Меж досками — щели палец шириной. А ворота подпёрты толстым, как ствол дерева, бастырыком — подпоркой, которой придавливают сено на возах.
Сколько раз отворял и закрывал створки этих ворот Гильфан! Отворю-ка и я…
Постой-ка, не песня ли слышится где-то? Да, песня По улице строем шагают пионеры. Чётко ступают он под дробь барабана. Торжественно и переливчато гремит горн. Пионеры направляются к памятнику героям, павшим за освобождение Украины от фашистских оккупантов. Они идут к подножию этого памятника, чтобы дать клятву верности.
Звонкая песня, звуки барабана и горна вскоре стихают.
Я остаюсь один на один со своими мыслями. Думаю о Гильфане. Стараюсь представить его таким, каким он в последний раз приезжал в Голубовку. И словно бы вижу его в ладно сидящей блекло-зелёной военной форме. Гимнастёрка туго перетянута портупеей…
Гильфан любил сидеть на брёвнах, сложенных в тени у забора, и, глядя на мальчишек, затеявших шумную игру, думать о чём-то своём. Видно, вспоминалось ему то время, когда и сам был таким же босоногим удальцом…
Ныне тоже лежит бревно подле забора. Посижу-ка и я на нём. Посижу-ка рядом с Гильфаном, которого я так явственно представил себе, что захотелось вдруг протянуть ему руку для рукопожатия. Мне хочется, не откладывая, поговорить с ним, но я так взволнован, что не знаю, с чего начать.
И Гильфан, словно разгадав мои мысли, сам принимается рассказывать тихим, глуховатым голосом. Часто умолкает, чтобы припомнить самое интересное, всё, что врезалось ему в память на всю жизнь.
