Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы
Тётка Дарья хотела уже идти в кухню, но вдруг приостановилась и с недоверием поглядела на маму:
— А может, лучше всё-таки в отпуск или в расчёт?
— Да зачем же? Мы же тебя и так сами пускаем, без всякого отпуска, даже сами просим пожить у Петра Ивановича.
— То-то, сейчас просите, а потом отчёт спросите, — насмешливо сказала она, — почему обеда нет да почему посуда не вымыта. А я не двужильная: не могу и туда и сюда мотаться.
— Нет-нет, ничего не спросим, — старалась успокоить её мама. — Я, пока ты там будешь, сама поготовлю, всё сама сделаю.
— Ну, раз сама… Это другое дело. — И тётка Дарья наконец ушла.
Захлопнулась дверь. Мы все молчали. Наконец мама заговорила:
— Подумайте! Мы-то боялись, что она ухаживать за ним не захочет, а на деле вот что!..
— А на деле, — перебил Михалыч, — это настоящая русская женщина — чуткая, сердечная, даром что не учёная! — Он с удовольствием закурил и, глянув на дверь, где скрылась тётка Дарья, ещё раз повторил: — Настоящая русская женщина! Я всегда это утверждал, только не-ко-то-ры-е этого не замечали или не желали заметить.
Мама с изумлением взглянула на Михалыча. Мне тоже вспомнилось, как он только третьего дня сердился на маму за то, что она держит в доме эту ведьму, это звероподобное чудовище. И вдруг теперь оказалось, что тётка Дарья настоящая русская женщина и Михалыч всегда нам об этом говорил. Ведьма — и русская женщина! Да разве это одно и то же? Что-то не верится. Я хотел уточнить, но раздумал. Что там ни говори, как ни называй, а тётка Дарьюшка правда хорошая, добрая. Только зря она нас с Михалычем притесняет.
ВОТ И УШЁЛ ЧЕЛОВЕК!
После того как тётка Дарья переехала ухаживать за Петром Ивановичем, он сразу подбодрился, даже повеселел. И в его комнатке стало уютнее и тоже веселее.
Я, как только выкраивал свободный от занятий часок, бежал в знакомый домик. Теперь он не казался мне таким чужим, мрачным. На окнах висели белые занавески. В комнате хорошо пахло какой-то сушёной травой. Пётр Иванович лежал в чистой постели, правда такой же худой, но зато не встревоженный, как раньше, а совсем спокойный. И тётка Дарья, такая сердитая и крикливая у нас дома, здесь была совсем другая.
— А вот и гость к нам пожаловал! — приветливо, как-то нараспев говорила она, встречая меня. — Раздевайся, садись в нашу компанию.
И Пётр Иванович приветливо кивал мне с постели и тоже звал посидеть.
На деле тётка Дарья с нами в компании совсем не сидела: она всё что-то бегала, суетилась, то еду стряпала, то на стол накрывала.
— Пётр Иванович, — ласково говорила она, — хочешь супчику или кашки?
Если больной соглашался, она тут же приносила ему еду.
Правда, не всегда ему удавалось её проглотить. Если дело не клеилось, тётка Дарья спокойно говорила:
— Не можешь съесть, ну и не надо. Завтра скушаешь, а нонче попостись. Телу легче и душе спокойнее.
Переделав наконец все дела, она подсаживалась к постели больного и частенько начинала какой-то странный, непонятный мне разговор.
— Ты не тревожься, что помираешь, — успокаивающе говорила она Петру Ивановичу. — Ничего тут удивительного нет. Все помрём, рано ли, поздно ли все там будем. Тебе помирать легко, — продолжала она, — ты зла никому не сделал. Совесть у тебя чистая. И о прочих делах тоже тревожиться тебе нечего. О тебе есть кому позаботиться. Не то что моё сиротское дело.
— Да я и не тревожусь, — тихо отвечал ей Пётр Иванович. — Спасибо тебе, Дарьюшка, за твою заботу, всем вам спасибо. Я и не тревожусь, — как бы сам с собой продолжал он. — Я всё лежу да удивляюсь, какие люди сердечные на земле имеются. Вот жил один-одинёшенек. А под конец, глядь, и люди пришли, и не один я под конец оказался. Лежу в чистоте, в уходе… Раньше-то никто обо мне не заботился. Я не тревожусь.
— Ну, вот и хорошо, — отвечала тётка Дарья. Она заботливо поправила подушку Петру Ивановичу и продолжала: — Чего тревожиться? Ты своё отжил, отмучился. Лежи, родной, отдыхай.
Я слушал эти странные разговоры и никак не мог понять, как эти два человека, оба старые, а один к тому же совсем больной, так спокойно и просто разговаривают о самом страшном — о смерти.
А может, это и не самое страшное? Может, ею только нарочно пугают?
Мне хотелось спросить об этом не Михалыча, не маму, а тётку Дарью. Мне казалось, что именно она знает это лучше всех. Хотелось спросить, и было почему-то совестно да и страшно. Что она на это ответит?
Прошло ещё несколько дней. Наступила пора предвесенних оттепелей. С запада подул сырой, порывистый ветер, по небу поползли тяжёлые облака. Пошёл снег с дождём. Под ногами сплошная каша, того и гляди, что провалишься в неё и начерпаешь полны калоши.
— Вот и опять до весны дожили! — радовался Михалыч, — Теперь уж, брат, самые пустяки ждать осталось. Скоро грачи прилетят, за ними жаворонки, скворцы, дрозды. А там!.. — Он многозначительно поднимал вверх указательный палец. — А там и наши долгоносики пожалуют, и опять мы с тобой, дружище, на тягу покатим.
Я тоже радовался, что наступает весна. Только к этой радости невольно примешивалось тревожное, горькое чувство. А как же Пётр Иванович, увидит ли он приход весны? Ведь он так его ждал!
И вот один раз мы с мамой уже ложились спать, вдруг хлопнула кухонная дверь. В комнату вошла тётка Дарья.
— Ты что? Плохо ему? — испугалась мама.
— Нет, зачем плохо… — спокойно ответила Дарья. — Теперь уж ему неплохо.
— Когда? — тихо спросила мама.
— Да только что. Подошла к нему постель поправить, думала — спит, а он и совсем уснул. Отмучился, сердешный.
Тётка Дарья вздохнула и не спеша набожно перекрестилась.
— Вот и ушёл человек, — в раздумье сказала она.
И ВНОВЬ ВЕСНА
Хоронили Петра Ивановича на старом кладбище за речкой, за Казацкой слободой. Провожали его в последний путь только мама с Михалычем, тётка Дарья и я.
День был уже по-весеннему тёплый и солнечный. По колеям дороги бежали первые ручейки. На буграх пестрели проталины.
Я шёл за гробом и думал: «Вот и весна наступила, а он так её и не дождался».
Потом думал о том, с кем же теперь я буду ходить за перепелами, кто меня научит манить их дудочкой.
Порой мне казалось, что всё это не то, не настоящее. Я никак не мог себе представить, что лежавший передо мной в крашеном деревянном ящике жёлтенький, будто вылепленный из воска старичок — это и есть Пётр Иванович, тот самый Пётр Иванович, с которым мы всегда так весело ловили птиц. Нет, это совсем не он.
А куда же тогда девался тот, прежний, настоящий? Да, может, никуда и не девался, может, сидит у себя дома и поджидает меня.
Но я тут же будто просыпался от сна. Нет, его уже нет и никогда не будет. И от этого «никогда» что-то больно сжималось в груди. «Пётр Иванович умер, — думал я. — И все умрут: и Михалыч, и мама, и даже я». Мне это казалось диким, просто невероятным.
Я глядел на идущих немного впереди маму и Михалыча. Неужели и их понесут вот так же в деревянном ящике, и меня тоже?.. И я никогда больше не увижу вот этих домиков, деревьев и неба с облаками, с солнцем тоже не увижу и не буду знать, что наступает весна…
Я с ужасом огляделся по сторонам. Ярко светило солнце, кругом всё, как и прежде, было спокойно и весело.
«Нет, нет, этого не может быть! — подумал я. — Никто не умрёт: ни я, ни Михалыч, ни мама. Михалыч ведь говорил, что наука в семивёрстных сапогах шагает вперёд. Наверное, к тому времени люди придумают что-нибудь, чтобы никто не умирал». И я, сразу успокоившись, весело осмотрелся по сторонам.
— Михалыч, глядите, глядите, грачи! — закричал я, увидя впереди на дороге двух иссиня-чёрных белоносых птиц.
Михалыч и мама обернулись ко мне. Михалыч укоризненно покачал головой и указал на гроб.
Я сразу притих.
Домой с кладбища все возвращались как будто успокоенные, даже немного повеселевшие. Мама с Михалычем разговаривали о каких-то своих делах.
«А может быть, смерть и не такая уж страшная вещь, если о ней так скоро все забывают?» — подумал я.
И, как бы отвечая на мои мысли, Михалыч дружески взял меня за плечо и проговорил:
— Так-то, братец ты мой, проводили мы нашего Петра Ивановича. Ну что поделаешь, все там будем. — И, помолчав, добавил: — «Мёртвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий». Великие это слова! Всегда о них помнить надо.
Михалыч огляделся по сторонам.
— Весна. Настоящая весна! — сказал он. — Счастлив тот, кто до неё благополучно дожил.
Когда мы вернулись домой, небо вдруг заволокло тучей. Хлынул дождь, и разразилась гроза. Первая весенняя гроза.
Так я встретил весну, десятую весну моей жизни.
Я от всей души радовался её приходу, радовался даже больше, чем прежде, потому что глубже стал чувствовать, яснее видеть кругом и больше понимать.
