Николай Гарин-Михайловский - Инженеры (Семейная хроника - 4)
- Они, что ж, за эту твою поездку выяснятся?
Маня быстро пересела от окна и спокойно спросила:
- Почему в эту поездку?
- Потому что ты сама откладываешь до Петербурга.
- Я не потому откладываю.
- А почему же?
- Почему да почему... Стареньким скоро будете, если знать все захотите... В общем, конечно, эта моя поездка должна выяснить многое из того, что и мне теперь не ясно еще. Одно можно сказать, что раскол зашел так далеко между нами, что придется, пожалуй, и совсем расколоться на две партии.
- Теперь одна? Земля и воля?
- Не кричи. Да.
- А какая другая будет?
- В Петербурге расскажу.
- Денег ты им много везешь?
- А любопытно?
- Как хочешь.
- Видишь, за этот год собрала я тысяч шесть, но осталось около четырех.
- А в общем, большие пожертвования?
- Не знаю. Знаю одно только, что нужда громадная в деньгах.
- И когда конец?
- Конец?
Маня пожала плечами.
- Только еще начинается. При детях твоих будет конец.
В Тулу приехали вечером.
- Не провожай, - категорически сказала Маня, целуясь с братом.
- Я все равно пойду в буфет.
- Немножко подожди.
Карташев в окно вагона видел, как сошла Маня, поздоровалась с каким-то худым, сгорбленным, молодым брюнетом с жидкой бородкой и прошла с ним к выходу.
Карташев еще немного подождал и тоже вышел.
В большой зале буфета стоял гул от массы голосов толпившегося народа.
Карташев вспомнил, что, будучи студентом, в Туле всегда ел суточные щи с пирожками. И теперь он потребовал себе щей, ел их и искал глазами сестру.
Но ни ее, ни спутника ее нигде не было видно.
Только на десятый день по приезде Карташев увиделся с сестрой.
Она подошла к нему, когда он выходил из гостиницы.
- Не бери извозчика, - сказала она, - пройдем пешком.
Они пошли сперва по Вознесенскому и затем повернули по Морской по направлению к театрам.
- Ты шла ко мне или ждала меня?
- Ждала. Такое знакомство, как со мной, принесет тебе только вред. Слушай теперь хорошенько. То, о чем мы говорили дорогой, - теперь совершившийся факт: образовалась новая партия, и я примкнула к ней. На днях мы выпускаем первый номер нашего журнала. Мы будем называться народовольцы. Наша программа в сущности не отличается от "Черного передела", но путь для достижения цели у нас иной. Мы говорим так: пока нет свободы, настоящей, по крайней мере, чтобы высказывать открыто свои мнения и вести мирную агитацию, ничего нельзя сделать, как уже показал опыт. За пропаганду, то есть за то, что дозволяется во всех конституционных государствах, у нас ссылают уже на каторгу, а скоро и вешать будут. Поэтому и прежде всего борьба с режимом, чтобы свергнуть его и установить ту форму, хотя бы буржуазной свободы, какой пользуются в Европе. Борьба на почве террора: политические убийства, устранение тех, в чьих руках власть, кто не желает нового порядка вещей.
- Но ведь всякое насилие - замена разума руками, а те руки сильнее ваших.
- Теперь - да, но пройдут года, и там будет меньшинство. Мы-то, конечно, обреченные... Я уже переменила фамилию: сестры Мани у вас больше нет. Подготовь маму, и выдумайте себе, какую хотите, историю моего исчезновения. До свадьбы лучше не говори ничего: я осталась, чтоб присмотреться к курсам.
- Ты будешь писать?
- Нет, ни я к вам, ни вы ко мне.
- Маня, но ты подумай, какой это удар для мамы будет?!
- А! Среди всех тех ударов, о которых скоро услышите, стоит ли еще говорить о таком ударе? И этот урод, на набитый мешок похожий, - Маня показала на проходившего, точно распухшего господина, который с широко раскрытыми глазами осмотрел ее, - и лучший из людей - только короткий, очень короткий момент проносятся по земле, и весь вопрос не в продолжительности этого мгновения, так как оно все равно ничтожно по краткости, а в том, как это мгновенье будет использовано, сколько сознания будет в него вложено в том смысле, что раз живешь, коротко живешь, и третье, что никому, кроме дела, которое вечно в тебе и за тебя будет жить, ты не нужна и не принадлежишь. Постарайся стать на мою точку зрения и понять одно, что все, что я говорю, не слова, а мое дело, и с точки зрения этого дела ты понимаешь, как я отношусь и к своим и к маминым невзгодам, которые являются для дела вредными, тормозящими его, поэтому отвратительными. Законно, целесообразно одно: общее, равное благо людей, и враги этого блага, похитители его, - наши враги без пощады. Они будут, конечно, ненавидеть нас, будут искажать смысл нашей деятельности, но им и не остается ничего больше... Можешь передать маме, что я лично счастлива, что попала в лучшую струю человеческой жизни, и что, что бы меня ни ждало, я лучшего ничего и не желаю. Желаю только, чтоб это все было чем больше, тем лучше.
Маня остановилась и весело протянула вперед руку.
- А теперь прощай и не поминай лихом. В мою память лишние деньги отдавай, а может быть, когда-нибудь и не в мою уже память, а в силу своего собственного сознания.
У Мани сверкнули слезы.
- О, какое это было бы счастье.
Маня отвернулась и пошла прочь.
- Маня! Маня! - звал ее Карташев.
Но Маня, не поворачиваясь, села на проезжавшего извозчика и быстро уехала.
Подавленный, недоумевающий Карташев еще долго стоял и смотрел вслед уехавшей сестре.
Неужели его сестра, эта Маня, может быть, очень скоро уже будет стоять перед своей жертвой, будет видеть ее кровь, конвульсии смерти, а потом и сама умирать? Сделаться палачом ей - Мане, которая сама и добрая, и умная, и любящая. Красивая... могла бы жить, наслаждаться жизнью... Как могла оторваться она от всего этого?.. Мог ли бы он? Нет, нет. Даже если бы и сознавал, что истина у них. Но разве могут они с уверенностью сказать, что истина у них? Где факты? И разве жизнь не разрушила уже все фантазии Фурье, построенные на том, что стоит только захотеть. Но, чтоб захотеть, надо знать, чего хочешь. Надо самознание, образование, а среди ста миллионов темной, беспросветно темной массы когда наступит это самознание? И это равенство, это равенство всех и вся... Возможно ли оно? Возможен ли прогресс, сама жизнь среди непроглядной серой пелены этого равенства без семьи, близких, из-за жалкого куска хлеба? Какая-то беспросветная тюрьма, арестантские роты, та же община, деревенская, в которой самые талантливые спиваются, ссылаются, делаются негодяями.
Карташев энергично, быстро шел в свое министерство.
Нет, нет. Жизнь не так прямолинейна, и если две тысячи лет тому назад попытки Христа, действовавшего не руками, а силой убеждения, силой большей, чем руки и насилие, ничего не достигли и до сих пор, то не достигнут и эти...
- Извозчик! - позвал Карташев пустого извозчика.
Он ехал и опять думал и думал.
Ему жаль было Мани. Она стояла чистая и светлая перед ним. Помимо его воли, все существо его проникалось уважением к ней, каким-то особым уважением к существу высшему, чем он, способному на то, о чем он и подумать не мог бы. Через нее и ко всей ее партии было то же бессознательное чувство.
1906
