Евгений Пермяк - Детство Маврика
Совсем недавно Мильвенский завод восхищал его и все было новым и удивительным. А теперь он, повидавший хотя и не так близко другие заводы, зная по картинкам иностранных журналов и рекламным изданиям, как там, как у них, слышав не раз суждения приезжих инженеров, знакомых рабочих и мастеров о том, что Мильвенский завод стар и отстал, мог судить о недостатках своего завода. Пусть незрело, поверхностно, а иногда и наивно, все же верно по целеустремленности.
На шихтном дворе человек пятнадцать чернорабочих били чугунной бабой железный лом для мартеновских печей. Они хрипло пели: "А ну, тянем-потянем..." Чугунная баба медленно ползла кверху по направляющим бороздам копра, потом срывалась и производила ничтожную работу.
Пятнадцать чернорабочих. Пятнадцать поденщин. Во что же обходится только одна разбивка железного лома? И без подсчетов видно, как безжалостно расходуется сила человеческих рук.
А судовой цех, где некогда работал его дед Матвей Романович, по-прежнему крыт небом. Это площадка, на которой все делают только руки. Тяжелыми большими ножницами руки подрезают железные листы корпуса судна. Руки сверлят по краям листов отверстия для заклепок. Руки молотом расклепывают заклепки, соединяя лист с листом. Руки срубают зубилом заусеницы.
Так строили суда и в прошлом столетии.
В листопрокатном цехе железную болванку в лист превращает прокатный стан.
Но и тут главную работу производят руки, сующие длинными клещами в промежутки валов раскаленное железо, прокатывая его взад и вперед до тех пор, пока оно не станет листом.
Жара. Пот льется не градом, а ручьем. Взмокли просолонелые рубахи. На ногах рабочих лапти, потому что в них устойчивее стоять, да и не напасешься сапогов. Огромных усилий стоит прокат листа, но и при этом лист не всегда идет в дело. То он слоист. То губит его окалина. То средина листа оказывается толще краев, так как прокатные валы, на глазок остужаемые, не всегда сохраняя свою цилиндричность, губят и лист и труд рабочего.
Маврик не замечает бега стрелок часов. Он внимательно смотрит, как рука движет суппорт токарного станка, как вьется синяя стружка и как потом, сопровождаемый бранью, корпус трехдюймового снаряда летит в брак.
- Откуда же быть на фронте снарядам, - говорит никому и всем токарь, - если ось бьет и все хлябает, все ходит ходуном, и летят резцы.
Токарный станок очень стар. Его станина в зазубринах и вмятинах. Наверно, этот станок не был молодым и в те годы, когда дед этого токаря стал к нему учеником.
- Какое же наследство нам оставил царь? - спрашивает всех и никого молодой токарь. - Наверно, сидит он у себя в Царском Селе и пьет романею, а ты тут и ловчись, и страдай за то, что он прожег, прогулял наши новые станки.
Заправляется новая заготовка для нового стакана снаряда, Маврик идет дальше, в конец снарядного цеха, где Ильюша точит медные пояски-кольца для трехдюймовых, самых требуемых фронтом, орудийных снарядов. Маврикий хорошо подгадал. К обеду. До свистка пять минут. Он смотрит издали на своего друга. У него тоже старый станок, но работа проста, и дело спорится.
Свисток. Ремни станков переводятся на холостые шкивы. Затихает гул.
- Здравствуй, товарищ Киршбаум.
- Здорово, товарищ Толлин...
Как взрослые, так и они.
- Ну как?
- Жду маму. Артемий Гаврилович говорит, что она все еще в Перми.
- Наверняка уже скоро приедет Анна Семеновна, - уверенно говорит Маврик.
Ильюша верит его взволнованному голосу.
- Хорошо бы, Мавр. Спасибо тебе. А ты зачем здесь?
- Посоветоваться насчет забастовки. Нужно бастовать.
- Кому?
- Нам. Гимназистам.
- А за что?
- Согласились бы только бастовать, а за что - найдется.
Илья уселся возле станка на ящик. Подставил такой же своему товарищу. Постлал на него газету, чтобы тот не испачкал шинель. Затем достал бутылку с молоком и два ломтя ржаного хлеба.
- А хозяйка у меня очень хорошая, - сказал он. - Я, конечно, плачу за все и помогаю ей как могу. А бастовать, не зная за что, лишь бы бастовать, - это езда на пароходе за старым сараем по зеленому лугу.
- Как ты можешь сравнивать забастовку с игрой?
- Могу. Я ведь работаю на заводе. И мне отсюда виднее гимназия.
- Кирш! - послышался голос на весь цех. - Иль! Где же ты? Мы собрались.
- Сейчас, сейчас, - отозвался Ильюша. - Вечером я зайду, а теперь у нас разговор. Хотим создавать союз рабочей молодежи... Извини.
И Ильюша, которого теперь называют Кирш, ушел в своем замасленном гимназическом кительке с обтянутыми серой материей светлыми пуговицами, будто их нужно стыдиться и прятать. Что-то разделяет их теперь. И вообще здесь, за оградой завода, другая жизнь, чем там. А бастовать все равно нужно. Илька Киршбаум неправ, что не за что бастовать. Разве нельзя бастовать за то, чтобы он, Илья Киршбаум, был восстановлен в гимназии, чтобы Аппендикс принес ему свои извинения?
VI
Вся Мильва, все слои ее населения признали свержение самодержавия правильным и бесспорным. Оно было ненавистно всем, за исключением разве горстки беспросветно и безнадежно темных людей, верящих в возвращение царя.
Даже такие невежественные господа, как купец Чура ков, и те видели в падении монархии расчистку путей к процветанию.
В комаровском кружке досужие и сытые люди по-прежнему между сменой блюд или пятой и шестой рюмками решали судьбы отечества и его правительства.
- А я скажу вам, милостивые государи, - говорил, повязавшись салфеткой по-господски, Чураков, - у нас будет "президен" на манер французского, который станет как бы выборным царем на три или там четыре года. И в случае неподходящести этого правителя, - продолжал купчина, размахивая вилкой, - его не надо свергать. Переизбрал, как волостного старшину, - и никакой амбиции.
Другому мильвенскому тузишке, Куропаткину, президент представлялся человеком с деньгами.
- И не сомневаюсь, господа, - присоединился Куропаткин к предыдущему стратегу, - у президента капиталу будет никак не меньше двух-трех десятков миллионов в устойчивых деньгах. Иначе как можно ему доверить империю? Такой воровать не будет, потому что своих денег невпроворот...
Доктору Комарову президент виделся человеком образованным. И он на ужине, посвященном заре революции, в том же зале, где он предсказывал войну, просвещал своих гостей:
- Да не оставит нас мудрость... Да не покинет благоразумие в нашем предвидении. Лицо, как бы оно ни называлось, которое станет во главе нового правительства, во-первых, будет человеком просвещеннейшим, не только лишь читающим, но и сочиняющим книги по экономике и политике. Я вижу его многосторонне эрудированным и осведомленным, вобравшим в себя самое главное и передовое...
Говоря так, доктор Николай Никодимович Комаров не исключал себя на посту главы правительства.
- Да, да, да, - еле слышно подтверждал Турчанино-Турчаковский, спустившийся теперь до комаровских ужинов. - Демократия. Ничего не поделаешь. Приходится.
Еле слышно соглашаясь с Комаровым, про себя Турчаковский знал, что президентом изберут подставное лицо, которое провозгласит императора. Не обязательно из дома Романовых. Мало ли хороших родов в России? А может быть, императора предложат немцы. Тоже неплохо. Матильда Ивановна - немка. Это примется во внимание. И еще как.
Пока рассуждали одни, прикидывали другие и молчали третьи, Временное правительство требовало подчинения, соблюдения порядка, чтобы кайзер Вильгельм не воспользовался суетой и разноголосицей и не нанес урон державе.
К всеобщему единению всех призывали в проповедях и священники, молившиеся за Временное правительство и о даровании ему победы.
Так много произошло и так мало свершилось. Во главе завода стоял избранный деловой совет, в который вошел и Турчанино-Турчаковский, носивший теперь, как и многие, красный бантик. Турчаковский по-прежнему управлял заводом, хотя и в строгой согласованности с деловым советом, избранным рабочими.
Трехцветный царский флаг был перебит на древках белой полосой вниз и красной полосой кверху, что, по разъяснению знатоков, обозначало громадную победу народа и революции, олицетворяемых главенствующей красной полосой, и низвержение монархии, униженно представленное на флаге белой полосой. Что же касалось средней синей полосы, то ее толковали по-разному. Она, видимо, олицетворяла нечто среднее: торговцев, ремесленников, священников, всяких бывших и тому подобное "ни то и ни се".
Видимо принадлежа теперь к этой средней полосе, пристав Вишневецкий поэтому и ходил в синей бекеше, отороченной серой мерлушкой, и в сером треухе. Трогать его тоже не следовало по той же причине коварства кайзера Вильгельма, который жаждал беспорядков. И если уж не тронули губернатора, то зачем же сводить счеты с мелкой сошкой, тем более что уже есть выборная народная милиция. Пусть себе ходит в своей синей бекеше и охотится на зайцев.
