Алексей Пантелеев - Ленька Пантелеев
Спектакль уже начался. Несмотря на тревожное положение в городе, зрительный зал был набит битком. Шло второе действие. Ленька стоял за кулисами. Он был в коротеньких, очень узких штанах и в белой маркизетовой дамской кофточке с синим шелковым бантом. В этом костюме он должен был изображать мальчика Боба, 11 лет.
Волнуясь и торопливо докуривая махорочную цигарку, он прислушивался к тому, что делалось и говорилось на сцене, и ждал своего выхода.
"Господа, господа, идемте играть в фанты", - бормотал он, в тысячный раз повторяя свою роль.
Иногда он, прищурившись, заглядывал в дырку, проделанную в холщовой кулисе, и чувствовал тот ни с чем не сравнимый душевный трепет, который знаком всякому, кто хоть однажды в жизни выступал на сцене.
- П-приготовиться, т-тебе в-выходить, - пробегая мимо, крикнул потный и взлохмаченный Сумзин.
Ленька похолодел и уже шагнул к кулисе, но тут вспомнил, что по ходу действия он должен не выйти, а выбежать на сцену. Отойдя в сторону, он слегка разбежался и, услышав еще раз свою фамилию, с закрытыми глазами, как ныряльщик в воду, ринулся на сцену, чувствуя заранее весь ужас того, что должно сейчас произойти.
Темный зрительный зал. Белые пятна лиц. Сотни блестящих насмешливых глаз, устремленных на него. Вот в первом ряду завшколой Рагимова, вот математик Дернов, вот инструктор столярной мастерской Иван Иванович... Почему-то не видно Юрки.
Тут Ленька вспомнил, что по пьесе он должен выбежать на сцену "с развязной улыбкой", и, торопливо скривив на сторону рот, хриплым голосом крикнул:
- Господа!..
В эту минуту в зале вспыхнул электрический свет. Ленька замер. Ему показалось, что это он натворил какую-то беду, что-то не так сказал или не то сделал.
- Господа, - еще раз пролепетал он, развязно улыбаясь.
- Товарищи! - раздался из зала молодой взволнованный голос.
На сцене и в зрительном зале все смешалось. Люди вскакивали, оглядывались.
У входа в зал стоял, подняв над головой руку, какой-то очень бледный парень в желтом овчинном полушубке.
- Внимание! - сказал он громко. - Всех комсомольцев и кандидатов в члены РКСМ просят немедленно собраться у горкома.
Зал зашумел. Молодежь протискивалась к выходу. Молодые артисты растерянно топтались на сцене. Француз-гувернер, тетя Наташа, 32 лет и еще несколько актеров постарше, сдернув парики, устремились в зал. Все они были комсомольцы.
"А я?" - подумал Ленька. В голове у него еще сидела недосказанная реплика: "...идемте играть в фанты!"
"А ну их к черту, эти фанты", - подумал мальчик. И, кинувшись за кулисы, он сорвал с себя шелковый бант и дамскую кофточку, напялил поверх Бобиных штанов свою чертову кожу, разыскал пальто и ушанку и, на ходу застегиваясь, побежал догонять товарищей.
...На улице стоял крепкий мороз. Снег под ногами скрипел. Где-то впереди шли парни и девушки и громко пели любимую комсомольскую песню тех лет:
Борцы идеи,
Труда титаны...
Кровавой би-итвы
Час настает!..
В горкоме собрались уже все комсомольцы города. Юрка - в шапке и в полушубке - стоял на кухне у плиты и разговаривал с Марусей. Леньке показалось, что девушка плачет.
- Юра, что случилось? - еще из дверей крикнул Ленька.
- А, Леничка! - оглянулся парень. - Ну, как твои фанты-банты?
- Да ну их! - отмахнулся Ленька. - Я не про то...
- Извини, дорогой, я не смог прийти. Очень хотел посмотреть тебя на сцене, да видишь ли - дела такие...
- Какие дела? Что случилось? - повторил Ленька.
- Пока еще ничего не случилось. Но может получиться плохо. Вилочники окружили венгров, форсировали Ик, идут к городу. Комсомол объявил себя мобилизованным. Завтра уходим на фронт.
- Все? - спросил Ленька.
- Мужеска пола, конечно.
- А я?
- Еще чего?! Тебе, Леничка, я считаю, подрасти не мешает.
- Мне тринадцать лет, - грозным голосом соврал Ленька.
Юрка засмеялся, обнял его.
- Не горюй, казак. Еще повоюешь, успеешь. Впереди еще - знаешь? воевать и воевать. Дорога у нас дальняя, врагов много...
...Утром в городском комитете комсомольцам раздавали оружие. На всякий случай встал в очередь и Ленька. Когда подошла его очередь, человек, выдававший винтовки, с удивлением посмотрел на него и спросил:
- А ты куда?
Ленька привстал на цыпочки и басом сказал:
- Мне четырнадцать лет.
В это время в комнату вошел Юрка. "Ну, все пропало", - подумал Ленька. Но Юрка, увидев его, не засмеялся и не рассердился.
- Ладно, - сказал он, - выбери ему там какую-нибудь берданку завалящую. Запишем его в городскую охрану.
Охранять город остались инвалиды и комсомольцы младшего возраста.
Получив ружье и надев его на плечо, Ленька почувствовал гордость. Но это не было простым мальчишеским тщеславием. Это чувство было гораздо сильнее. Маленьким сердцем своим он понял, что ему не для забавы выдали эту старую русскую трехлинейную винтовку, не потому, что он очень просил и хныкал, а потому, что его считают своим, потому, что он принят в комсомольскую семью и ему доверяют охрану самого ценного, что есть у советского человека, - завоеваний революции.
...Вечером он прощался с Юркой. На городской площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли они рука об руку - у обоих за плечами винтовки - и слушали оратора. Оратор, пятнадцатилетний парнишка, хриплым, простуженным голосом кричал о том, что коммунизм победит, что гидра империализма будет раздавлена, что красная звезда Интернационала воссияет над разрушенным старым миром. Это были привычные, знакомые, митинговые слова, но сейчас, в тишине морозного вечера, они звучали как-то особенно страстно и горячо, потому что это были не простые слова, а программа, за которую люди шли умирать.
Когда оратор кончил говорить, в толпе запели "Интернационал". И Ленька, вытягиваясь на цыпочках, надрывая голос, фальшивя, торопясь и обгоняя других, кричал:
С Интег-на-цио-на-а-лом
Воспгя-нет год людской...
В тот же вечер комсомольцы ушли. Ночью Ленька стоял с тяжеленной винтовкой у дверей упродкома. Он думал о Юрке. И сердце у него замирало и ёкало.
Восстание было подавлено. Вилочники бежали в леса...
С духовым оркестром и с песнями возвращались в город его отважные защитники. Но среди возвратившихся комсомольцев не было Юрки.
Ленька искал его, бегал по городу, даже шапку потерял в суете, но Юрки он не нашел.
Дней через пять хоронили погибших бойцов.
На той же площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли подводы с гробами. Их было много, этих наспех сколоченных темно-бурых гробов, усыпанных елочными ветками. Леньке вспомнился Ярославль, госпиталь на Борисоглебском шоссе, неожиданная встреча с Кривцовым...
Он поборол в себе страх и еще раз пошел искать Юрку. Вместе с ним разыскивали своих мужей, сыновей и братьев несколько женщин. Женщины подняли крышку первого гроба. Ленька заглянул туда и отшатнулся. Вместо мертвого человека, покойника, он увидел груду посиневших человеческих ног, рук и отдельных пальцев.
Он убежал с площади и уже не возвращался туда. Он сидел в комитете комсомола на кухне, у жарко нагретого кипяточного бака и плакал навзрыд, не стесняясь, не сдерживая слез и не видя перед собой ничего, кроме маленького скрюченного пальца. Почему-то он решил, что этот палец, - именно Юркин палец, и мысль о том, что это все, что осталось от его друга, не давала ему успокоиться. Он плакал, как никогда в жизни не плакал.
Пришла Маруся. Она утешала его, стыдила, - он не понимал, о чем она говорит, и не чувствовал стыда.
- Уйди! - кричал он. - Отстань! Дура!
Только к вечеру товарищам удалось успокоить его, покормить, раздеть и уложить спать.
...Со смертью Юрки Ленька опять - уже в третий раз - почувствовал себя сиротой. Он заскучал. Захандрил. Даже перестал ходить в школу.
Еще в начале зимы, по совету Юрки, он отправил в Петроград два письма: одно - матери, другое - в адресный стол с просьбой разыскать мать.
Ни на то, ни на другое письмо ответ не пришел.
Он писал няньке, писал Василию Федоровичу Кривцову в деревню Чельцово. Ответа не было.
А в воздухе уже пахло весной.
И вот Ленька надумал еще раз сделать попытку добраться до Питера.
Он знал, что его не отпустят, во всяком случае будут советовать ждать навигации, поэтому он решил уйти потихоньку.
В самом начале апреля он ушел из комитета. Он ничего не взял с собой, кроме письма матери и тех вещей, которые ему подарили за зиму комсомольцы. Уходя, он оставил письмо на имя Маруси. Он благодарил ее и других товарищей за все, что они для него сделали, и обещал вернуться, когда найдет мать. Через много лет из какого-то случайного обрывка газеты он узнал, что в конце 1920 года Маруся и еще две комсомолки-политработницы, которых он знал, погибли, замученные в белогвардейском плену.
ГЛАВА IX
