Сергей Баруздин - Повторение пройденного
Но я, кажется, не нашел:
- Что ж, по-моему, он симпатичный. Женись!
- Не "женись", а, уж скорей, "выходи замуж", - поправила меня мать, покраснев.
- Ну замуж! Не все ли равно!
Она обрадовалась и стала нахваливать Леонида Ивановича:
- Он очень серьезный, положительный человек. И внимателен ко мне. И потом, все-таки я не буду одна. В моем возрасте...
Она заторопилась:
- Надо его обрадовать... Ведь он ждет...
Странно, но она ничего не спросила меня о Наташе. Принесла в прошлый раз адрес. Была у Ксении Павловны и, вероятно, говорила о чем-то с ней. А мне - ни слова.
- Так я пошла... Хорошо? - повторила мать.
- Подожди минутку, - вдруг сказал я. - Я хотел тебе тоже... В общем, я ведь тоже женился... И давно!
- Что ты говоришь? Как - женился?
- Да, да, еще на фронте. И у нас должен быть... В общем, у нас есть ребенок...
Я сам не понимал, что говорил. Я говорил то, о чем мог только думать и догадываться по прежним Наташиным письмам. Но вот уже почти три месяца их не было вообще.
- Как это можно? Тебе надо учиться, закончить образование! Это невозможно! Ты шутишь! Ты...
- Нет, я не шучу, мама, - упрямо повторил я. - Все будет хорошо! Поверь, будет хорошо! А ты женись, мама. Правда, женись...
- Я уже говорила тебе... Не "женись", а "выходи замуж", - поправила она и вдруг заплакала: - Я так рада, что ты не против... Я так хотела, чтоб ты...
Это был еще очень тяжелый год, даже в Москве. Город жил по карточкам. В госпитале нас кормили не лучше, чем в сорок третьем. И люди, окружавшие нас, - врачи, сестры, няни да и те родственники, что приходили в приемные дни и часы к нам, - жили трудно. В Москве не только на рынках, а и прямо на улицах - у магазинов, на перекрестках - крутились спекулянты. У них имелось все, чего не было в свободной продаже.
Нам, не работавшим, лежавшим целыми днями на своих койках, жилось еще более или менее сносно: от гарантированного завтрака до гарантированного обеда, а потом - до ужина, и вновь до завтрака.
Другим - хуже. Жизнь с ежедневными сложностями и заботами поглотила людей, и, естественно, они погрузились в нее без особых оглядок на то время, которое уже прошло, - военное.
Несколько дней Вера Михайловна ходила мрачная, и я не знал, как подступиться к ней, узнать, в чем дело.
- Всё ничего, ничего, - односложно отвечала она.
И вдруг невзначай раскрылась, когда я ненароком спросил ее о сыне:
- Плохо, плохо, не знаю, как и быть. Молоко у меня пропало совсем, а у Вовочки рахит. Врачи говорят: "Питание, питание". А какое тут питание на восемьсот рублей? И мать у меня старуха, почти лежит... Замаялась...
Она чуть не плакала.
У меня были часы, и я предложил:
- Вера Михайловна, возьмите! Обменяйте или на деньги...
Сестра обиделась:
- Да разве я для этого... Как вам не стыдно...
И дулась на меня еще несколько дней.
В один из вечеров я решился:
- Братцы, если я в окно сигану как-нибудь на час-два, не выдадите? Понимаете ли, часы вот эти продать надо...
Соседи по палате обещали не выдавать. Единственно, что мне не совсем было ясно, в каком виде я могу показаться на улице. Если бы хоть лето, а то зима, и довольно холодная. В одном халате? Правда, у меня есть теплые носки. В них и тапочках не замерзнешь.
Впрочем, я уже не раз слышал о самых необыкновенных похождениях обитателей госпиталя. Некоторые удирали через проходную, договорившись, видимо, с дежурными. Был случай, когда кто-то спускался через окно второго этажа и потом, благополучно, незамеченный, возвращался обратно. Некоторые умудрялись попадать как-то на близлежащий Преображенский рынок, а другие уходить на ночь по делам сугубо личным. Неужели мне не удастся? А что, если попросить мать принести мне лыжный костюм? Она сама говорила, что он сохранился. В конце концов можно объяснить ей, что мне разрешили понемножку гулять.
План мой удался. Мать, ничего не подозревая, принесла мне лыжный костюм, и в тот же вечер, после ужина (хорошо, что он кончается не поздно, в восемь вечера), я выскочил в окно.
- Не беспокойся... Если что, скажем: покурить пошел... Или - живот прихватило. Только недолго, смотри!..
Миновав злополучный переулок, где на меня бросали косые взгляды прохожие (видели небось, как я прыгнул на одну здоровую ногу из госпитального окна), я свернул направо, к Яузе. Мне повезло: на мосту разгуливали какие-то типы. Они повторяли почти беззвучно, не шевеля губами:
- Аблигации куплю! Куплю аблигации! Мерлушка есть! Дамочки, мерлушка! "Беломор"! "Беломор"!..
- Вот часы кому? Золотые! - подбежал я.
- Покажи, штамповка, кажись? - поинтересовался один из них.
- Швейцарские, - возразил я.
- Триста, беру.
- Нет, что вы!
- Давай свое! Сколь?
Я хотел сказать "пятьсот", но не решился:
- Хотел бы четыреста.
- Взял.
Он отсчитал мне четыре сотни и спрятал часы куда-то за пазуху.
- Еще что имеешь?
- Да нет, больше ничего.
- А костюмчик на кой тебе лях? Госпитальный ведь...
- Костюм мой. Почему - госпитальный?
- Не костюм, а ты госпитальный!
- Откуда вы знаете?
- Не первый раз ваши ребята бегают! - ухмыльнулся парень. - Имеем дело! Давай, сотню кину.
Это было заманчиво, но остаться в одном нижнем на таком морозе?
- Добежишь, рядом небось, - словно понял меня парень. - Скидывай!
Я колебался.
Парень смилостивился:
- Ну ладно, провожу. Так и быть. До госпиталя, а там скинешь. На каком этаже?
- На первом.
- Пустяки!
Мы бросились назад, к госпиталю... У окна я стянул куртку, штаны.
- Хватай! - сказал покупатель, сунув мне сотенную.
- Согревайся, согревайся, а то схватишь еще воспаление. Надо ж, и костюм продал! - Мои соседи по палате прикрыли за мной окно и загнали меня под одеяло. - Для чего же так деньги-то понадобились?
- Да так, - сказал я из-под одеяла. - Нужно...
- А мы вот о чем говорили без тебя, - сказал забинтованный старшина. - Разговор тут у тебя был с сестрой, с Верочкой. Так сложиться бы понемножку для нее? Может, выделишь что? Мы сложили две сотни. Как?
За окном шел снег и мела метель. И опять с утра до ночи слышались шаги. Так было долго-долго. Когда лежишь, время тянется удивительно медленно. Уже сняли бинты с лица старшины, и он теперь подолгу смотрел в осколок зеркала. Смотрел, молчал. У младшего сержанта еще повязка. Он глядел узкими прорезями на старшину и тоже молчал. Меня кололи. Кололи ежедневно два раза. Главная опасность, кажется, была позади.
- Еще месячишко, голубчик, и на стол. Резать! Резать! - говорил Гурий Михайлович.
Слова "резать" я не боялся. Резать - не отрезать. А вынуть осколки пожалуйста. Тем более что сидели они у меня, по словам Веры Михайловны, на редкость удачно - в мякоти.
Когда лежишь, хорошо думается. О доме и о ребятах, которые сейчас, как мне кажется, плывут на большом красивом корабле из Владивостока на Курилы. Впрочем, сейчас зима, и они навряд ли куда-нибудь плывут. Скоро кончится короткий месяц февраль, а там...
Я думал о январях, февралях, мартах...
"Мальчик! А мальчик! Подожди!" Это было в январе. Сороковой год. Шесть лет назад. А потом тогда же, но в марте: "А я и не знала, что так кончаются войны..." И - "Ты повзрослел", когда мы шли по Петровке и когда уже была война, о которой мы не гадали, не ведали, какая она будет. Письма, письма, которых я ждал здесь, в этом госпитале: "Здравствуй!", "Здравствуй!" И вновь госпиталь не госпиталь, а фронтовой медсанбат, и вновь январь: "Ну, как ты? Как? С Новым годом тебя!" А потом еще кухонька, маленькая белая кухонька в какой-то польской деревне, и чай под утро, и ее разговор через запертую дверь с полковником, и под конец слова мне: "Подожди! Не надо ничего говорить! Хорошо?", "А что теперь будет, ты подумал?" - это уже Лигниц. А потом письма ее и записки с оказией: "Милый!" Сколько их было за эти шесть лет...
Сегодня я проснулся от ощущения чего-то необычно светлого, что меня ждет. Я закрыл глаза, будто хотел досмотреть хороший сон. Сон, сон, но ночью мне, кажется, ничего не снилось. А что же меня ждало сегодня и чему я радовался? Мои соседи перешептывались, но я не слышал их слов. Опять открыл глаза. Как светло и тепло! А окно почти полностью заморожено. Узоры. Замысловатые узоры. Лишь у нижней планки рамы просвет - там снег, снег, снег. Внизу батарея, и потому окно не замерзает. И опять скрип, скрип, скрип снега за окном. И обрывки чьих-то слов. Сейчас даже подумать дико, как я выпрыгивал неделю назад в это окно, как залезал потом обратно.
И все-таки сегодня... Что же сегодня?
- Ты не спишь уже?
Это голос старшины.
- Нет.
- Да, - вздыхает он. - Вот как бывает!
- А что?
Только здесь я приподнял голову с подушки и увидел, что постель младшего сержанта пуста.
- Что бывает? Где он?
- Ты взаправду ничего не слышал? А мы-то думали...
Я ничего не понимал. Я ничего не слышал.
- Где он? Неужели умер?
- Если б... Хуже, браток. Свихнулся наш младший сержант. Забрали его, ночью и забрали. Смирительную еле надели. Сильно буйствовал. Сестру побил. Вот меня покорябал всего. Жаль... Такой парень был...
