Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2
— Так зачем же? — воскликнула возмущенно мама Коли Суворова. — Так зачем же вы держали весь класс, если знали, кто виноват? Тридцать детей сидят голодными!
— А затем, — вскинулась на нее Изольда Павловна, и в классе опять стало тихо, — чтобы преподать и детям, и непонимающим родителям, — она посмотрела на маму Толика, — урок честности!
— Не знаю! — сказала Колина мама, застегивая пальто и подвигаясь к выходу. — Не знаю! Может, у вас какие-то свои педагогические приемы, но это возмутительно — устраивать такой спектакль! Тем более что у Толика действительно какая-то беда! — И указала на маму, горестно сидевшую рядом с Машкой. — Или вы не видите?
Изольда Павловна медленно покрывалась пунцовыми пятнами, но молчала.
— Пойдем, Коля! — сказала его мама и открыла дверь, едва не столкнувшись с директором.
Он шагнул в класс, и Толик заметил, как сразу запотела его блестящая лысина.
— Изольда Павловна, — спросил он удивленно, — вы еще не кончили?
Но этого вопроса почти никто не услышал. Родители поднимались со скамьи, громко разговаривая, словно они сбросили с себя тяжелый камень, который тащили все вместе, как древние рабы, строители пирамиды Хеопса.
Полковник, опустив щеки, тряс головой, соглашаясь с тем, что говорила ему, размахивая руками, седая бабушка, никто уже не обращал внимания на Изольду Павловну.
И вдруг, перекрывая шум, крикнул Коля Суворов:
— Мама, подожди! Подождите все!
Женщина у дверей остановилась, замер полковник, уселась обратно на скамью седая бабушка.
— Подождите! — снова крикнул Коля и повернулся к Махал Махалычу. — Я знаю, — сказал он. — Я знаю, кто стер с доски!
Все замерли, ожидая развязки.
— Но я не скажу, — говорил Коля. Глаза его блестели, хохолок топорщился, как у петушка, лицо покрылось румянцем. — Ведь вы говорили, чтобы все отвечали за одного! Но если один не хочет отвечать за всех — ведь он предатель! Если из-за него обвиняют другого, а он молчит!
Толик видел, с каким недоумением смотрела на Колю его мама. Она не просто удивлялась — она чуточку улыбалась краешками губ, будто одобряла Колю, будто радовалась, что говорит он громко, не стыдясь, совсем как взрослый, и одобряла его за храбрость.
Коля умолк на мгновенье, вдохнул побольше воздуха, словно собирался нырнуть на самую глубину.
— А теперь, — проговорил он, — проверьте у всех руки…
И ребята и родители недоуменно молчали.
— Проверьте руки, Михаил Михайлович, — повторил Коля, — ведь тряпку Бобров уносил в туалет, это видели все. Значит, с доски стерли рукой. — Коля слегка побледнел. — Я точно знаю, что стирали рукой. И рука, как ее ни оттирай, все равно в мелу.
Коля сел. Толик с благодарностью и с удивлением взглянул на него. Второй раз сегодня Коля помогал Толику. Вот он, значит, какой! Толик смотрел на Колю, и тот вдруг весело подмигнул ему. На сердце стало веселее, будто плыл Толик по морю и уже силы терял, выдыхался, но появился Коля и кинул ему спасательный круг. Или руку протянул и на берег вытащил.
Минуту Махал Махалыч молчал, потом вздохнул облегченно и, странное дело, улыбнулся.
— Будь по-твоему! — сказал он.
— Михаил Михайлович! — воскликнула удивленно Изольда Павловна. — Что ж это такое?…
Директор вопросительно взглянул на родителей.
— Как? — спросил он бодро. — Проверим?
— Чего уж там! — сердито сказала бабушка, боявшаяся бандитов. — Доводите до конца!
— До конца! — подтвердил Цыпин папа, а Махал Махалыч уже шел между рядов, оглядывая руки.
14И вдруг Толик увидел Цыпу.
Он изо всех сил тер о штаны свои руки.
Цыпа! Значит, это Цыпа! На воре шапка горит! Так вот как он решил отомстить, гад!
Махал Махалыч проверил руки у Женьки, взглянул на Цыпины ладошки, ничего не заметил и шагнул было дальше, как вдруг Машка Иванова сказала удивленно:
— А штаны-то!
Махал Махалыч вернулся.
— Ну-ка встань! — велел он Цыпе.
И тот, сразу вспотев, медленно вынул из-под парты свои длинные, костлявые ноги.
По классу покатился гул. Будто морская волна, которая несется, мчится к берегу, с каждой минутой становится выше, выше — и вот грохочет о прибрежные камни.
Коленки Цыпиных брюк были белым-белы, словно он ползал по доске на карачках.
Лицо его залилось зеленой краской. Цыпа озирался на скамейку, где сидели родители, и Толик услышал, как оттуда прогрохотали полковничьи шаги.
Цыпин папа, красный, как взломанный арбуз, приблизился к сыну и хлобыстнул его тяжелой рукой по уху.
— Сукин ты сын! — воскликнул он.
И вдруг произошло неожиданное.
Произошло то, чего никто не ждал, даже сами ребята.
Пятый «А» расхохотался.
Пятый «А» дергал коленками, валялся на партах, кто-то даже упал на пол. Пятый «А» хохотал, покатывался, давился со смеху. Пятый «А» ржал как ошалелый, умирал со смеху, лопался на части.
Полковник растерянно озирался. Цыпа ревел. Отошла в угол Изольда Павловна, погасив стеклышки пенсне. Родители испуганно дергали своих ребят за рукава, чтобы они утихли, угомонились, а Машкин брат даже дал ей порядочного тумака, но ничто не помогало.
Пятый класс хохотал.
Но хохотал как-то не так. Как-то невесело. Истошно, дико, психовато, но невесело.
И вдруг мама Коли Суворова оторвалась от двери и быстро пошла по рядам. В ее глазах, широко открытых, виднелся страх. Она проходила по рядам и гладила ребят по голове, легонько шлепала по щекам, и ребята постепенно успокаивались, лишь изредка всхлипывая от странного смеха. И никто уж не мог вспомнить, отчего он смеялся. То ли было смешно, то ли горько…
Класс утихал, а Толик, который даже не улыбнулся за все это время, вдруг решил по-взрослому: если в такую минуту дети смеются, большие должны плакать.
Не успел он подумать это, как на первой парте, рядом с Машкой Ивановой, громко, навзрыд заплакала мама…
Часть третья. Новый сын
1
На клетчатой клеенке посреди стола лежит листок бумаги. Маленький белый прямоугольник. Клеенка блестит, как море в солнечную погоду, листок походит на плот. Ему бы еще парус да теплый ветер в спину, и он бы поплыл, поплыл… Куда только?
Баба Шура, мама и Толик сидят за столом и глядят на белый листок. Все молчат, будто думают, куда поплывет плот, если бы ему паруса да теплый ветер.
Нет, баба Шура про такое думать не способна. Да она и не на листок глядит-то, а сквозь него. Прошивает взглядом и клеенку и стол — новые, наверное, козни строит.
Мама смотрит на листок, страдая, словно что-то у нее очень болит, да она молчит, терпит. Потом отрывается от листка и на четвертый стул смотрит. Где раньше отец сидел.
Мать смотрит на стул то удивленно, то вопросительно, будто узнать что-то у него хочет, спросить, потом снова взглядом никнет, опускает голову, на листок глядит. Не до плота ей, не до моря, не до теплого ветра.
Одному Толику кажется, что клеенка — море и листок — плот, а никакая не повестка в суд.
Он вообще в толк не возьмет: почему в суд?
Судят воров, хулиганов — это ясно. Но как будут судить отца и мать? И за что?
Отец ушел из дому, и он прав. Он не хочет больше так жить. А мама хочет. Ну и все. Разошлись люди. Разошлись, как в море две селедки, такая поговорка есть. А что Толик мучается, так это его дело. Что мама плачет — не плачь, если хочешь, решай по-другому. Отец ушел — тоже его дело. Ничье больше. Разве еще бабкино. Остальным свой нос совать сюда запрещается.
А тут — суд! Толик представил судью в черной мантии и в круглой шапочке, как в кино. И отца с матерью на желтой яркой лавке. Скамья подсудимых.
— Как вас судить будут? — спрашивает Толик у матери.
— Обсуждать, — вяло отвечает мать. — Тебя делить.
Вот еще новости! Делить! Что он, пирог? Толик даже рассмеялся. Представил, как судья черную шапочку снимает, рукава у черной мантии закатывает, берет нож, длинный, широкий, на камбалу похожий, — видел Толик такой в столовке — и Толика на две части, будто пирог, режет. Одну — маме, вторую — отцу.
Утром мама не пошла на работу. Открыла шкаф, достала нарядное платье.
— Дура! — Бабка скривилась. — Надень похужее! К бедным-то сожаленья побольше, суд-то, он тоже не лыком шит!
Мама послушалась, надела старенькое платье, губы помадой подвела. И тут бабка со своим указом.
— А ну-кось, — говорит, маме фартук подавая, — губы утри. На суду народ будет, об ем подумай, какая предстанешь…
Потом баба Шура в кармашек свой потайной полезла, ключик вынула. Открыла со звоном сундук, старой рухлядью набитый. Ничего не бросает бабка — глядишь, пригодится. Вынула рвань — старые, залатанные штаны. Протянула Толику.
— Зачем? — удивился он. — В суд-то маму вызывают, не меня.
— А мать-то не твоя? — окрысилась бабка и, увидев, как сник Толик, добавила: — Со мной сидеть станешь, а если спросят чего — ответишь. Да гляди, — спину разогнула, — да гляди у меня!..
