Алексей Пантелеев - Пакет

- Посмотрим, - говорит доктор.

И начинает споласкивать руки.

- Посмотрим, - говорит. - Это нетрудно. Хотя, - говорит, - должен вас поставить в известность, что наша наука не очень допускает, чтобы человек разговаривал без языка. Конечно, посмотреть можно. Это труда не представляет. Но все-таки с научной точки зрения я не берусь вам давать какие-либо обещания. Посмотреть, - говорит, - посмотрю, а...

- Хорошо, - говорит офицер. - Посмотрите. Но только нельзя ли поторопиться, господин доктор? Нельзя ли слегка поскорей?

- Можно, - говорит. - Почему же нельзя? Можно и поторопиться...

И начинает, понимаете, вытирать полотенцем пальцы. Один, понимаете, вытрет - посмотрит, полюбуется и другой начинает. Потом третий. Потом четвертый. И так далее.

Офицер - ну прямо лягается. Прямо копытами бьет. Даже шпора звякает.

А доктор внимания не обращает, вытирает себе потихоньку пальчики и чего-то мурлычет.

Потом он подходит ко мне и говорит:

- А ну, молодой человек... Откройте рот.

Я не хотел открывать. Но думаю: "Что, в самом деле... Жалко, что ли?.." Взял и открыл.

- Еще, - говорит, - откройте... Пошире!

Я открываю еще пошире, как только могу.

- Еще, - говорит.

Ну, тут я совсем до ушей разинул ему свою пасть.

- Вот так, - говорит. - Достаточно. Спасибо.

Посмотрел он у меня во рту, поковырялся своими чистенькими пальчиками и говорит:

- Да нет, - говорит. - Язык на месте.

- Как? - говорит офицер. - Не может этого быть!

- Уверяю вас, - говорит доктор. - Язык в полной исправности, только синий.

- Да нет, - говорит офицер. - Вы ошибаетесь. Я же сам хорошо видел, как он его кусал.

- Тогда посмотрите, - говорит доктор.

И показывает ему мой рот. А там, понимаете, преспокойно болтается язык.

Ах, мать честная! Вот офицер удивился! Вот у него глаза на лоб полезли!

- Да что же это, - говорит, - такое! Да как же, - говорит, - это может быть? Что у него, дьявола, два языка висят, что ли?!

- Да нет, - говорит доктор. - Навряд ли что два... У одного человека двух языков не полагается. Этого наука не допускает. И я, - говорит, - хотя с научной точки зрения и не берусь объяснить этот факт, но в общем и целом язык на месте.

- Тьфу! - говорит офицер. - Так, значит, он меня обманул?! Значит, он говорить может? Значит, ты, мерзавец, говорить можешь?

- Да, - говорю, - могу.

И тут же сказал я ему такое слово, от которого, извиняюсь, можно со стула упасть.

А он - вы думаете, что? Рассердился? Думаете, он орать на меня стал или драться? Ничего подобного. Он смеяться начал. Он прямо обрадовался - ну как не знаю что. Как будто ему, понимаете, пятнадцать рублей подарили.

- Ой, - говорит, - неужели это не сон? Неужели я не ослышался? А ну, говорит, - повтори, что ты сказал.

Я повторил. И еще прибавил. Дескать, вы, говорю, ваше высокоблагородие, последняя дрянь и даже хуже. Вы, говорю...

Понимаете? Не ругается! Не дерется! Смеется, как лошадь.

- Еще! - говорит. - Еще!

Даже ругаться скучно. Чего, в самом деле? Я же не граммофон.

Я постоял, порычал немного и замолчал.

Тогда он кончает смеяться, поправляет свою офицерскую саблю и начинает командовать.

- Вы, - говорит, - господин доктор, пожалуйста, подзаймитесь немного с этим субъектом. Успокойте его слегка, приведите в порядок, а после пришлете его к нам в штаб. А вы, братцы, покараульте пленного. Филатов останется здесь, а Зыков - наружная охрана. После, Зыков, приведешь его в штаб.

Подцепил свою вострую саблю и поскакал. А за ним и Зыков. Дверь перед ним отворяет. И в сени за ним бежит.

И там, в этих сенях, кто-то вдруг как заорет:

- О-ох!

- Что? Что такое? - говорит доктор.

Тут Зыков кричит:

- Ничего! Ничего! Не извольте беспокоиться. Это их благородие спотыкнулись. О притолку шмякнулись.

- Ах, - говорит доктор, - разве можно так резво бегать?

Ну, мы остались втроем: я, Филатов и доктор.

А доктор-то, доктор! Фу, ей-богу, ну прямо без смеха глядеть невозможно.

Такого доктора, если потребуется, пристукнуть - совсем пустяки. Деревянной ложкой можно пристукнуть.

Но я вижу, что здесь у меня ничего не выйдет. Во-первых, Филатов как столб стоит со своим наганом. Потом - окно. Оно хоть и открыто, но за окном на завалинке больные сидят, - мне даже их голоса хорошо слышно, - а на подоконнике всякая мура стоит: банки, склянки, микстурки, клистирки...

Нет, я вижу, что здесь ничего у меня не выйдет, и стою тихо.

А доктор меня начинает лечить.

- Так вот, - говорит, - молодой человек... Откройте, пожалуйста, рот.

Я говорю:

- Зачем? Чего, - говорю, - вы там не видали?

- А я, - говорит, - хочу убедиться.

- Ну ладно, - говорю. - Убеждайтесь.

И рот раскрыл. И язык высунул.

- Да, - говорит доктор. - Язык у вас в полной исправности. Могу вас порадовать. Но только, - говорит, - он чересчур синий. Как будто его в чернилах купали. А? Вы, молодой человек, чернила не кушаете? Хе-хе!..

- Нет, - говорю.

- Так, так, - говорит. - И десны у вас распухли. Ну, - говорит, - нате, скушайте, пожалуйста, пирамидону.

Я съел. Ничего.

Мне, понимаете, так здорово есть хотелось, что я бы и самого доктора съел.

- Вы что? - говорит. - Военнопленный?

- Да, - говорю. - Не в гости, конечно, сюды приехал.

- Значит, вы - большевик?

- Был, - говорю. - Да.

- Ах, - говорит, - вы сядьте. Что вы стоите? Вот, пожалуйста, табуретка - присаживайтесь.

- Нет, - говорю, - спасибо. У меня, - я говорю, - на том месте, где сидят, заметка на вечную память. Я, - говорю, - этим местом сидеть не могу. Но если б мне жить привелось, я бы, - говорю, - не забыл, что и как. Я бы, говорю, - помнил.

И тут я, товарищи, извиняюсь, штаны опустил и показал доктору.

- Ах, - говорит доктор, - ах, какая жестокость!

А Филатов как загогочет:

- Го-го-го!

- Ты что? - спрашивает доктор.

- Виноват, - говорит, - ваше благородие. Поперхнулся.

А доктор нахмурился и говорит:

- Ну, - говорит, - молодой человек, если вас не расстреляют, приходите, - я вам еще пирамидону дам.

- Ладно, - говорю. - Зайду.

Смеюсь, конечно. Зачем мне, скажите, после смерти ходить, старичков пугать? Я насовсем помирать собрался. А живым я ходить уж, понимаете, не надеюсь. Нет, не надеюсь, ни чуточки.

- Ну что ж, - говорит доктор, - можете отправляться.

А сам уж скорей к рукомойнику - пальчики мылить.

Филатов командует:

- Шагом марш!

И наган свой наизготовку.

Выходим через сени на улицу. Зыков сидит с больными. Сидит на завалинке с больными и что-то рассказывает смешное. Те на него хохочут. Зубы скалят.

- А! - говорит. - Комиссару почтенье! Ну, как, - говорит, - поставили вам золотую плонбу?

Все:

- Ха-ха-ха...

Смешно, понимаете, дуракам.

И Филатов тоже грохочет.

Я говорю:

- Поставили бы, - говорю, - тебе такую пломбу в глотку... Говорок тамбовский!

Все опять:

- Ха-ха-ха!.. Ловко отшил! Браво!

Зыков мне отвечает:

- Я-то тамбовский, а ты, интересно, каковский?

Я говорю:

- Знаешь? Я с тобой и говорить не хочу. Продажная ты, - говорю, шкура! Белобандит!

Гляжу - покраснел мой Зыков. Встает, поднимает свою винтовку и говорит:

- А ну! - говорит. - Поворачивайся! Шагом марш!

И затвором - щелк!

Дескать, поговори у меня - свинцовую пломбу получишь.

Я пошел. Идем мы почти что рядом. Я слева, а Зыков справа. И вдруг я вижу, что мы совсем не туда идем. Понимаете? Мы идем не к штабу, а куда-то совсем обратно. Туда, где село кончается. Где последние домики стоят.

"Что, - думаю, - за шут? Куда же это мы идем?"

А спросить я, конечно, у Зыкова не хочу. Самолюбие не позволяет. Я молчу.

Зыков тогда говорит:

- А ну, поднажми.

- Вот еще! - говорю. - Буду бегать!

Он говорит:

- Поднажми! Дурак!

Ну, я хотя и не очень, а пошел побыстрее. А сам думаю: "Занятно, куда это все-таки мы так спешим? На свадьбу, что ли?"

И только я это подумал: "на свадьбу", вижу - идет нам навстречу какой-то седой генерал. Какое-то, понимаете, чучело в синих подштанниках. Такой, понимаете, щупленький, поганенький старичок. Идет и ножкой подрыгивает.

- Куда? - говорит.

Тут Зыков мой делает перед ним, как полагается, стойку и отвечает:

- Так что, - говорит, - ваше превосходительство, пленного большевика к исполнению веду.

- В расход?

- Так точно, ваше превосходительство, в расход.

- Ну, ну, - говорит генерал. - Вольно... Шагай себе... Не промахнись, говорит.

И на меня, понимаете, этак весело посмотрел, будто я курица или гусь и он меня на обед скушать собирается.

- Шагай, - говорит, - с богом... И пусть, - говорит, - твоя рука не дрогнет... Потому что, - говорит, - ты не человека убиваешь, а дьявола. Понял?

- Так точно, - говорит Зыков. - Понял, - говорит. - Дьявола.

- Ну, с богом! - говорит.

И пошел. Опять, понимаете, ножкой задрыгал.

А мы, понимаете, тоже пошли дальше.

И прямо скажу - не хотелось идти. Ну, поверите, ноги не хотели идти.

А тем более, что погода была замечательная. Погода стояла чудная. В садах повсюду фрукты цвели. Деревья шумели. Птицы летали.