Цион - Анастасия Евлахова
В Ционе в основном выращивали «ценные» культуры, которые нас кормили, но встречались и декоративные, но скорее как исключение. Яркие, ароматные цветы вызывали во мне восхищение.
Помню, в оранжерее с кустовыми розами я так соблазнилась, что незаметно отщипнула крошечный, с ноготь, бутончик. Я сунула его в карман, надеясь потом засушить и сохранить меж страниц учебника. Но на выходе из оранжереи меня остановил мужчина в темно-серой форме. Он молча протянул мне ладонь, а я, понурив голову, положила на нее украденный бутон. Мне еще не было двенадцати, и оштрафовать меня не могли, а вот у мамы вычли четыреста баллов. Она мне ничего не сказала, но я знала и без слов: больше я так не поступлю даже ради самой красивой розы во всем Ционе. Может, это с тех пор я так боялась штрафов, что только и делала, что копила баллы?
Стена прощания, испещренная ячейками, походила на соты, а ее подножие усеивали цветы – засохшие натуральные, выгоревшие от солнца бумажные, помятые пластиковые или даже крашеные металлические. Издалека это буроватое разноцветье можно было принять за мусор, но вблизи я кое-где рассмотрела и свежие: поставленные в вазочки, банки и кружки. Часть стены увивал плющ, и его черно-красные листья сами напоминали лепестки цветов. Правда, до самой верхушки стены ни побеги плюща, ни ячейки не доходили, иначе по ним, вероятно, можно было бы перебраться на другую сторону.
У глухой арки, украшавшей центр Стены прощания, меня встретила тучная неулыбчивая женщина в темно-сером костюме. Она кивнула мне, сверилась с тонкой пластинкой визора и уточнила:
– Ждем или начинаем?
Я никому не сказала, куда иду. Единственным, кто мог знать о церемонии, был ли’Бронах. Я обернулась. Вокруг не было ни души, кроме распорядительницы с порто-визором и пары фигур у стены дальше – они обновляли в одной из ячеек цветы.
– Начинаем.
Женщина кивнула, прижала к пышной груди визор и потянулась коммом к сканеру на стене. Оказалось, что арка вовсе не глухая: в приоткрывшейся нише появилась урна, и женщина предложила мне ее забрать. Тяжелая и холодная, урна чуть не обожгла мне пальцы. По горлышку тянулись выгравированные строчки: Линна ла’Дор и две даты.
Мелькнула дурацкая мысль: а как я пойму, что это и правда моя мама? Как мне с ней попрощаться, если последний раз я ее видела живой, а это все – эта ледяная ваза с прахом, этот тихий, тонущий в медовых цветочных ароматах угол Циона, эта молчаливая пухлая женщина – словно ненастоящее? Меня не должно быть здесь, и все это не мое, не про меня…
Женщина подвела меня к ячейке с номером из шести цифр и снова кивнула. Я, привстав на цыпочки и вздохнув поглубже, водрузила урну в нишу и подтолкнула ее кончиками пальцев поглубже.
– Хотите что-нибудь сказать?
Я мотнула головой. Женщина начала говорить за меня: сухие, заученные, для всех, вероятно, одинаковые фразы про хорошую, «полнокровную» жизнь, про утрату, которая тяжела, но неизбежна, и «лучшее место», в котором теперь находилась моя мама. Все эти фразы были настолько бессмысленны, что я, кажется, вообще перестала слышать. Я только смотрела на ячейку, занятую новой гладкой урной с именем «ла’Дор», и перед глазами плыли круги.
Цветов я не раздобыла, просто не подумала об этом. Но сейчас я поняла, что и не хотела бы ничего складывать под эту стену, обезображенную гниющими подношениями. Я и так принесла маме достаточно цветов – в лазарет. И их она, в отличие от этого сора под ногами, видела.
Когда женщина замолчала, я заметила сбоку на аллее какое-то движение. Сердце у меня заколотилось. Может, это ли’Бронах? Но по аллее прошли те двое мужчин, которых я видела у стены с цветами раньше. Потрепанные костюмы не дали обмануться: ли’Бронах точно не один из них.
Глава 15. Съемки
НА ЭТОТ РАЗ мигрень изводила Ниила еще дольше, еще мучительнее. Второй раз за неделю резало по живому. Да еще и обезболивающие… Ниил так и не достал себе новую пачку. Не успел. Добыча лекарств была целым предприятием: прийти в подземку, разыскать парня со шрамом, договориться, уйти, потом вернуться спустя пару дней: сразу ведь нельзя, мало ли хвост…
Но хуже было другое. Когда боль отступила – а она ведь всегда отступала, нужно было просто сжать зубы и потерпеть, уговаривал себя Ниил, – когда она отступила, Ниил еще долго не мог вспомнить, кто он и где находится.
Он сидел посреди комнаты, заставленной стеллажами. Одни стояли, другие завалились, как костяшки домино, но еще пока держались, уткнувшись друг в друга. Тусклый свет проникал через запыленное стекло. На полках, на полу – повсюду валялись побуревшие от времени и сырости газетные листы. И все они, как лица близнецов, смотрели на Ниила одним и тем же лозунгом. Крупные черные буквы с агрессивными, непримиримыми засечками – буквы в половину газетной полосы: «Новые – смерть человечества».
Ниил еще долго глазел на эти буквы, силясь понять, почему эти слова его так тревожат. Они казались смутно знакомыми, но память никак не хотела ворочаться. Да он не понимал и самого простого: почему тут так много газет и что это за место. Видимо, здесь он спрятался от патруля – другого объяснения не было.
Газеты лежали стопками на стеллажах, валялись на полу – распахнутые развороты, некогда свежие, так и не пущенные в дело проспекты. Если бы не пыль, пляшущая в полосе света из окна, можно было бы представить, что газеты только вышли из-под пресса. Свежие, горячие, может, даже чуть маркие от типографской краски. Но их сложили в этом бюро, а потом на имперскую столицу спустили тридцать четыре бомбы, и стало не до проспектов. Новые показали, какая они смерть человечества.
…Имя пришло в голову резко и ясно, как потерявшееся слово, крутившееся на языке. Ниил.
Он сжал виски, шумно выдыхая через ноздри остатки боли, и сглотнул.
Одно дело – боль, даже регулярная. Ее можно потерпеть. Но если он начинает терять память, даже эпизодами, значит, его мозг разрушается. И визитами в подземку, таблетками с тамошнего черного рынка или даже капсулами из официальных ционских аптек Ниил это не вылечит.
Обидно будет, если его прикончат не Пустые, эти молчаливые патрули Новых, бродящие по руинам давно покинутой столицы, а
