Разоренный год - Зиновий Самойлович Давыдов
Шляхта бежала, бросая все: пушки, фанфары, литавры, знамена, шатры и обоз, огромный обоз — без счету возов, нагруженных доверху ржаными сухарями, пшеничной мукой, связками окороков, салом и солониной, вином, пивом и медом. Найдется, чем отпраздновать победу русскому войску — ратникам, казакам, стрельцам и пушкарям!
Сеньке и Воробью с вала и с воза, на котором они стояли, видно было, как солнце, все больше багровея, клонится к Дорогомилову. Дорога, уводившая от Серпуховских ворот в поле, была вся повита розовой пылью. В пыли мелькали ноги и спины солдат Ходкевича, спасавшихся бегством. В конце вала, у самого обрыва, ребята увидели князя Дмитрия Михайловича Пожарского и Козьму Минина.
Минин и Пожарский стояли, спешившись, окруженные воеводами и вестовыми гонцами. Минин протянул руку вперед, на что-то указывая Пожарскому. А Пожарский всматривался в даль, поднеся ладонь к глазам.
— Прикажи, князь Дмитрий Михайлович, гнать шляхту за реку, — сказал Минин.
— Истомлено войско наше, — ответил Пожарский, — и ночь, гляди, приступает. А я так думаю, Минич, что на один день довольно и одной радости.
Минин собирался еще что-то сказать, но на крутой вал, храпя, вскарабкался пегий Афонин мерин. Афоня скользнул на землю, сорвал с себя шапку и подбежал к Минину.
— Козьма Минич, — задыхался Афоня, — Козьма Минич… У Крымского брода… Нефед… сын твой…
Минин резко повернулся. Афоня в смятении увидел, что глаза у Минина наливаются кровью.
— Что — Нефед? — прохрипел Минин сквозь стиснутые зубы.
— Лежит у самой воды… убитый…
Минин покачнулся и закрыл лицо руками. Пожарский шагнул к нему и прижал к своей груди.
— Ступай, Минич, — сказал он, — к броду, отыщи Нефеда, похорони честно.
Минин взвалился на коня и ринулся с вала вниз. Пожарский мигнул Афоне, и гонец бросился вслед за Мининым. Воеводы, гонцы, люди, оставшиеся с Пожарским на валу, — все молчали. Ничего не сказал больше и сам Пожарский.
А в это время на Екатерининской колокольне ударили в большой колокол. За ним пошли в работу малые колокола и средние, и слышалась в этом ликующем перезвоне великая радость. К Екатерининской колокольне сразу присоединилась Климентовская, вот звон уже перекинулся на городскую сторону; и пошло звонить по всем концам во все колокола. Пошло разносить по всей Москве весть о победе. Сенька и Воробей повернулись друг к другу, посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись.
— Побежала шляхта, а, Воробей? — крикнул Сенька, взмахнув руками.
— Побежала, Сенька, — откликнулся Воробей и положил свою руку Сеньке на плечо. — Хорошо пели, а где сели! Ой, и бегут же! И здоровы ж, черти, бегать!
Ребята вглядывались в происходившее там, в стороне Воробьевых гор, но уже совсем стемнело, и только редкие огоньки перебегали на Калужской дороге с места на место, да еще доносился оттуда какой-то лязг.
Должно быть, там, несмотря на наступившую ночь, еще не кончились отдельные стычки: еще ратники Пожарского в увлечении боя сыпали шляхте в хвост и в гриву.
КАЗАЧЬИ ИГРЫ
За весь день у ребят не было во рту и крошки хлеба. Поели чуть свет горячего толокна — и всё. У обоих теперь сильно скребло в желудке. И каждый, должно быть, подумал с сожалением:
«А хорошо теперь дома, у Спаса-на-Песках! Лучинка в светце горит; раскаленные угольки, отваливаясь от лучинки, падают в чашку с водой и гаснут; дымком в избушке попахивает… дымком и чем-то съедобным — ленивыми щами или пшенной кашей?..»
Воробей даже охнул от неожиданно представившейся ему картины.
— Может, Андреян для великой радости, что победа такая, не станет драться? — молвил он вслух. — И в клеть не запрет…
— Как ты сказал, Воробей? — мгновенно схватился Сенька.
— Я говорю — не станет тятя нас сечь за то, что к ополченцам убежали, — сказал уверенно Воробей. — Для такой радости… Слышь, как гудит кругом! Айда, Сенька, домой! А?
Сенька только всплеснул руками. От счастья у него дыхание перехватило. Ему уже не хотелось на чужбину — в чужедальнюю сторону. Душа его рвалась домой, только домой, к мамане, к тяте, который на радостях может простить ребятам все.
«Даже наверно простит», — решил Сенька.
И все уладится; будут они с Воробьем, как и раньше, дрова колоть, воду таскать и в кузнице дуть огонь и сметать окалину с наковальни.
— Домой!.. — прошептал Сенька. — Домой хочу…
Ребята слезли с воза. Воробей взял под уздцы рябую-хромую, видимо никому здесь не нужную, и свел ее с вала вниз.
А внизу под самым валом стоял отбитый у Ходкевича обоз с провиантом. Четыреста возов! На возах и на земле подле возов сидели казаки Трубецкого и пировали при свете слюдяных фонарей.
— Берегись, ушибу! — крикнул казак, черный, как цыган, и швырнул в Воробья здоровенным кусом солонины.
Воробей едва увернулся, а солонина шмякнулась к нему прямо в воз.
— Ловок казак с Дона! — сказал другой, рыжебородый, со шрамом через все лицо. — А мы вот с Янка, так неужто мы плоше?
Сказав это, он схватил связку копченых окороков — штук пять или шесть, — поднялся и завертел всю связку у себя над головой. Потом вскинул ее; она черной стаей взвилась высоко вверх, на мгновение словно остановилась — казалось, под самыми звездами — и ринулась вниз, к ребятам в воз.
И пошла потеха. Сенька и Воробей отбежали прочь, чтобы не зашибло их чем-нибудь, что неслось в их сторону, запущенное из жилистых казацких рук. Ведь от яицких казаков уже не хотели отставать астраханские, от астраханских — сибирские… К ребятам в воз летели копченые гуси и куры, соленая и вяленая рыба, ржаные сухари и пакеты с леденцом. Но превзошли всех двое, которые объявили, что исетские казаки тоже не сплошают.
Были эти двое, видимо, родные братья — одинаково приземистые, раскосые, с редкой на лице растительностью. Они скинули с плеч полушубки и остались в одних латаных портах. Подхватив мешок муки, они раскачали его и подбросили. Мешок тяжело взлетел и грузно упал к ребятам в воз. При этом он выпустил облачко мучной пыли и всполошил рябую-хромую. Та рванула, и нагруженный всякой снедью воз покатил по Ордынской дороге. Воробей с Сенькой побежали следом за ним.
— Стойте! — кричали им казаки, хохоча
