Арсений Рутько - Пашкины колокола
- Вот мы составили письмо к рабочим депутатам Москвы. Давай, Андрей, послушаем да исправим, если что нескладно сказано. Пишем мы так... "Солдаты разных частей Двинского фронта 5-й армии, освобожденные из Бутырской тюрьмы, приветствуют Совет рабочих и солдатских депутатов. Сегодня узнали мы, будто хотят нас направить в распоряжение этапного коменданта города Витебска по общему списку, а там, быть может, нас опять посадят в тюрьму или раскассируют по разным частям, где офицерье задушит нашу революционную силу. А потому, ввиду полного истощения наших сил вследствие голодовки и долгого пребывания в тюрьме, просим московских товарищей депутатов хлопотать перед военным округом об оставлении нас при Московском гарнизоне на два-три месяца". Вот такую бумагу, Андрей, мы думаем передать Совету. Как твое мнение на этот счет?
Привстав, Пашка заглянул в беседку. Напряженные в раздумье, худые лица, подрагивающие губы Сапунова, суровые глаза брата под козырьком фуражки.
- Нести такую бумагу, - продолжал Сапунов, - в насквозь буржуйскую городскую думу нет смысла. А вот в рабочий Совет...
- Не связаться ли нам поначалу с Савеловским госпиталем? - перебил Андрей. - Им, должно быть, тоже грозит, подпишутся и они. Тогда наша просьба к Совету поувесистее станет! Там их четыре сотни. Сила!
- Верно, Андреев! - похвалил незнакомый Пашке солдат. - Сначала в Савеловский, а уж оттуда в Совет. Оно посерьезнее будет! Пошли!
Следом за братом и его спутниками Пашка добрел до Озерковской набережной и там постоял, глядя уходящим вслед. Дымилась паром холодная река, блестел позолоченный купол церкви на том берегу, чернел горб моста. Ветер тащил по мостовой ржавые листья.
Возвращаясь домой, Пашка в начале своего переулка столкнулся с ершиновской "принцессой". Танька шла навстречу, помахивая в такт шагам вышитой бисером сумочкой. Пашка хотел пройти мимо, но Танька сама окликнула его:
- Пашка!
- Ну?
- Я вчера Лопуха видела. У студентов, во дворе их столовой. Он меня узнал. Я к забору подошла, позвала, он и подбежал. Конфетину леденцовую у меня взял. И руку мне лизнул.
- Врешь! - вскинулся Пашка. - Да за что он тебе руку лизать станет?! За то, что на живодерку норовили отправить? Да?
Танька долго не отвечала, с непонятным укором глядя в глаза Пашке. Вздохнула, пошла дальше, но тут же остановилась и сказала негромко и грустно:
- Я думала, ты умный. А ты дурачок безмозглый. Я же не на Лопуха, а на тебя злая тогда была. Потому все и вышло... Эх, ты!
И ушла.
Пашка постоял, почесал в затылке. Вот и пойми их, девчонок! Сама во всем виновата, а свалить норовит на других!
24. "ДАЕШЬ НАШУ РЕВОЛЮЦИЮ!"
С возвращением Андрея жизнь Пашки как будто потекла по другому руслу, хотя внешне в ней переменилось немного. Совсем бросить работу на заводе Пашке невозможно: мамку уволили, Андрею давным-давно, со дня ареста, перестали выплачивать его жалкие солдатские копейки. Не платят и теперь, только что кормят госпитальной баландой. Устраиваться на завод Андрей не может: числится на военной службе. "Рядовой Андрей Андреев находится на излечении в Озерковском госпитале г. Москвы, приписан к Московскому гарнизону" - такую выдали ему справку. И Пашкин заработок в семейном котле необходим.
Да и на заводе к осени семнадцатого года стало полегче. Мастера, самые злые хозяйские псы, перестали придираться, штрафовать за каждую малость, даже заигрывали с рабочими, опасаясь расправы. Наиболее зловредного из кузнечного цеха, Кузьму Кудаева, в дни февральской революции на мусорной тачке вывезли за ворота и вывалили головой вниз в канаву, в смешанный с грязью снег. Другого, из формовки, не дававшего прохода ни одной красивой девчонке, накинув на голову мешок, заводские парни так отдубасили ночью у Калужской заставы, что, еле отлежавшись, он три недели ходил в синяках. И хотя виновных не нашли - ищи ветра в поле! - девчонок из формовочного обходит стороной.
Андрей ночевал дома, и в темноте перед сном братья подолгу беседовали. Сколько интересного узнал Пашка за те ночи!
И все же самую большую радость ему доставляла не близость к Андрею, а здоровье, самочувствие мамки. Она словно помолодела на десяток лет, выпрямилась, перестала сутулиться, все чаще в андреевском жилье звенел ее смех.
Однажды, вернувшись с завода спозаранку, Пашка услышал, как, возясь у печки, мамка тихонько напевает деревенскую частушку. Неслышно прикрыв за собой дверь, Пашка стоял у порога и слушал.
Мамка пела:
Ягодиночка на льдиночке,
а я - на берегу,
Кинь, Андрюша, хворостиночку,
я к тебе перебегу...
От мамкиной песенки повеяло на Пашку теплом тех далеких яркозакатных вечеров на Брянщине, где он побывал однажды. Но непонятное чувство помешало окликнуть мамку, обнаружить себя. Осторожно приоткрыв дверь, помедлив, громко хлопнул ею, и мамкина песня оборвалась на полуслове.
- Ты, Пашуня? - спросила.
- Ага, ма!
По утрам он так же бегал в Сытинскую за газетами, потом на завод, после смены, два раза в неделю на кружок Люсик.
Андрей сдержал слово и вечером, как обещал, пришел в заводской комитет, который с февраля занимал две комнаты в михельсоновской конторе. Одну из них и отдали под занятия ячейки рабочей молодежи, первой в Москве.
Нужно сказать, что к этой ячейке сразу потянулись ребята изо всех цехов - и ровесники Пашкины, и многие постарше. Потому что Люсик теперь говорила своим ученикам больше не о прошлом, не о французских революциях и российских декабристах, а о том, что нынче занозой торчало в любой обездоленной душе. О хозяйском произволе, о необходимости борьбы с ним, о Советах, о том, кем затеяна война, уносящая тысячи жизней. Читала Люсик и статьи из газет: "Социал-демократа", "Правды", "Окопной" и "Солдатской", иногда - листовки.
Для шпиков и доносчиков тут, конечно, было немало поживы. Хозяйским надзирателем, остававшимся по вечерам в конторе, чаще всего оказывался старший сын Ершинова, выбившийся к этому времени в помощники управляющего. Именно на него и натолкнулся Андрей при первом посещении завкома. Пашке никогда не забыть испуганного и в то же время раскаленного ненавистью взгляда, каким встретил ершиновский наследник Андрея, вошедшего вслед за Люсик.
- Эге! Вот кто здесь не щадя сил трудится! - насмешливо воскликнул Андрей. - Стало быть, здесь вы от фронта упрятались, Георгий Семенович? То-то в Москве разговоры идут, что по военным заводам да складам тысячи буржуйских сынков от призыва скрываются. Нет чтобы на поле брани защищать временных, веру и отечество, вы костяшками на счетах щелкаете. А на фронтах косточки деревенских и городских бедняков в сырую землю закапывают... Н-да-с! Что ж, сообщим о данном позорном факте куда положено!
Сына Ершинова будто невидимым ветром вынесло, больше он после смены не появлялся.
- Ловко вы его, Андрюша, отбрили! - посмеялась Люсик.
У Андрея от злости закаменели вылезшие от голодухи скулы и глаза стали холодными, злыми.
- Знали бы, Люсенька, как я всю их породу ненавижу и презираю! бросил Андрей сквозь зубы. - Они на нашем поту и крови не только здесь наживаются, они и на войне нашего брата взамен себя под пули подставляют... Ну да недолго им пировать осталось. Нависли грозные тучи над Россией, Люсенька, набухли молниями и громами! Ждать, думаю, недолго! Будет на многострадальной Руси новый светлый порядок!
Это ожидание, пожалуй, было самым главным чувством, которым люди жили в те дни. Большевистские газеты читались не только по цехам. Каждое утро их расклеивали у заводских проходных, и возле них всегда стояли толпы. И не вестей из армии прежде всего ждали. Многие и сами не могли объяснить, чего ждут, но даже неграмотные, никогда не интересовавшиеся печатным словом, останавливались, прислушиваясь к тому, что грамотеи читают из газет.
Квартира Андреевых вечерами превращалась в гудящий голосами клуб. Сходились заводские, соседи, однополчане Андрея из госпиталя. Прибегала принаряженная Анютка, приводила подруг из формовки, смотрела на Андрея влюбленными глазами. Однажды Пашка нечаянно подслушал, как она шептала в уголке:
- Да сколько же можно ждать, Андрюшенька, миленький мой? У меня, глянь, морщинки на лбу от долгих жданок прорезались.
Андрей ласково, но твердо ответил:
- Не пришло время, Нюша, о свадьбах думать! Ты слышала ли, что я нынче в газете читал?
- Слышала, родненький.
- Вот и думай!
А читал в тот вечер Андрей статью из "Социал-демократа", слова врезались Пашке в память, будто выкованные из брызжущего искрами металла: "Время слов миновало, нужно революционное дело, и наша партия обязана незамедлительно вести революционные массы к неотложной цели - завоеванию власти!"
Часто приходил Сапунов. Мамка привязалась к нему, как к родному, уж больно жалко ей было, что не может он вырваться на побывку к семье, в деревеньку Буланцево.
- Вовсе недалеко от Москвы, если на чугунке ехать, - вздыхала она. И называла Евгения по-деревенски Еней, и говорила ему "ты". - Ах, Енечка, ах, милый! Как жалко мне тебя - слов нет!
