Владимир Киселев - Девочка и птицелет
Я не закален в фельетонном ремесле и, получив это письмо, сознаюсь, просто растерялся. Черт побери! Ведь я собственными глазами — собственными! — видел документы, которые показывали, что к плану были сделаны приписки. И начальник главка В. Л. Костенко не отрицал втого.
Обидели и удивили меня и те строки письма, где говорилось: «Почему т. Алексеев, поднимая такой важный, принципиальный вопрос, как критика руководства учреждения, так беспринципно выбрал объект для примера?» По-видимому, по мнению министра М. И. Усова, пожилая женщина, которую незаконно судили, которую преследовали только за то, что она покритиковала на собрании начальника главка, недостаточно «принципиальный» объект для примера.
Мне пришлось затратить немало труда, чтобы доказать, что я не лжец, что у министра не было оснований для опровержения фельетона.
Но вот минуло немного времени, и начальника главка В. Л. Костенко пришлось уволить с работы. В приказе министерства приводились те же самые факты, которые так легко отрицались в опровержении: В. Л. Костенко сняли за приписки, за обман государства, за зажим критики и грубость с подчиненными. Больше того, открылись такие обстоятельства, которых я даже не подозревал: акт финансовой ревизии показал, что В. Л. Костенко был просто нечист на руку.
После этого шли выписки из документов, и мой папа критиковал министра за то, что министр защищал «честь мундира». А заканчивался этот фельетон теми же словами, какими он начинался:
Я больше не пишу фельетонов. И искренне восхищаюсь гражданским мужеством и готовностью к самопожертвованию литераторов, отдавших свои перья этому, увы, нелегкому жанру.
— Вот дает! — совсем как егерь дядя Тима сказал Коля, когда дочитал фельетон. — Здорово!
Я помолчала и предложила:
— Пойдем к нам… Пообедаем вместе.
— Я вообще-то не голодный, — ответил Коля. — А твои родители уже дома?
— Нет, — сказала я. — Мы пообедаем вдвоем.
Коля повеселел и ускорил шаги. Я еще прежде замечала, что он стесняется моей мамы. Да и папы тоже.
Дома я сказала Коле, чтобы он помыл руки, и неожиданно для самой себя вдруг решила:
— Сейчас приготовим бульон с яйцом. Будешь есть?
— Давай, — ответил Коля. — Мне все равно.
— А на второе — макароны с мясом. Это называется «по-флотски». Нужно их только разогреть на сковородке.
Бульон с яйцом мне не удался — почему-то свернулся белок, и в бульоне плавали хлопья. Но Коле это блюдо очень понравилось, и когда я предложила ему добавки, он сказал: «Давай».
За обедом он снова вспомнил о фельетоне и заметил:
— Нужно было купить две газеты. Чтоб матя почитала.
— Можешь взять, — ответила я. — Папа принесет еще газет. Он всегда приносит, если там напечатана его статья.
— Спасибо, — сказал Коля, когда мы доели все макароны. — Я пойду. Я еще домой должен зайти, отнести авоськи… А потом мы с Витей задумали одну штуку…
Он встал из-за стола и тихо, чуть-чуть подергал меня за косичку. Мне очень хотелось растрепать ему волосы, но сейчас я почему-то не решилась это сделать.
Коля ушел, а я помыла посуду и села за уроки.
Теперь мы готовили уроки по очереди — один сделает, а остальные у него потом списывают. Даже Лена Костина списывала алгебру у Сережи и удивлялась потом, почему у задачи не сходится ответ.
Я еще не успела закончить уроки, как вернулись с работы мои родители. Очевидно, папа зашел за мамой в ее проектное бюро.
— Скорее, — сказала мама, — одеваться! Лялька! Надень красный пуловер, который я тебе привезла из Ленинграда. Он тебе идет. Поедем в ресторан и устроим пир на весь мир. Умираю от голода.
Они были очень веселы, папа смеялся и ткнул меня пальцем в живот.
— Я не поеду, — ответила я. — Я уже обедала. И я еще не сделала уроков.
— Ну и ну! — закричала мама из кухни. — Лялька объелась макаронами. Но от мороженого и шампанского ты, конечно, не откажешься. А уроки сделаешь потом.
— Нет, — сказала я. — Я не поеду.
Папа посмотрел на меня с веселым удивлением. Очевидно, он не мог понять, как человек может отказаться от мороженого. И от шампанского.
— Ты видела газету? — спросил он. — Там фельетон. И, на этот раз, говорят, смешной.
— Смешной, — согласилась я. — Только ты сам говорил прежде, что не понимаешь, как над этим можно смеяться.
— Вот оно что! — прищурился папа. — Можно, Оля. И нужно. Над подлостью, над жадностью, над тупостью, может быть, действительно не стоит смеяться, пока они действуют. Но когда их преодолели, когда их победили, над всем этим необходимо смеяться. Победители всегда смеются…
Я подумала, что иногда смеются и побежденные, только не сказала этого вслух.
— А ты в самом деле больше не будешь писать фельетонов? — спросила я.
— Буду, — ответил папа. — Это просто литературный прием. Ведь то, что сегодня напечатано, — это и есть фельетон. А кроме того, я готовлю еще одну бомбу… И врежу — с нездешней силой… Собирайся же, Оля.
— Нет, нет, — повторила я. — Я не поеду.
— Никто так не умеет испортить радости, как наша дочка, — процедила мама сквозь зубы, в которых держала шпильки. Она причесывалась. — Поедем, Коля, а она пусть сидит дома. Да и вообще, где это видано — таскать детей по ресторанам?..
Я ничего не ответила и снова уткнулась носом в учебник физики.
Как скоро люди все забывают! И мама, и папа уже не помнили, что у Коли погиб отец.
Мама недавно говорила папе, что теперь у нас снова все благополучно, что пора уже забыть обо всех этих неприятностях, пора жить нормально и смотреть на окружающее нормально, что нельзя из-за отдельных случайностей, которые неизбежно бывают со всяким, озлобляться и смотреть на мир сквозь черные очки.
Но у нас не было все благополучно, и в этом мире не было все благополучно, если Колиного папу убили, если Колина мама больше не плакала, а постоянно улыбалась этой своей приклеенной улыбкой, если Коля все время ежился, как от холода.
Когда мои родители ушли, я снова подумала, что смеются не обязательно победители. Я стала перед зеркалом и попробовала посмеяться. Я смеялась, но мне даже самой было немножко страшно — такое у меня было ненормальное выражение лица и такой дурацкий смех.
И все-таки я проявила силу воли: отказалась от мороженого, которого мне очень хотелось, и не заплакала, а посмеялась над своими огорчениями.
Глава двадцать шестая
В этой семье — все юмористы. Наташка ходит, как Чарли Чаплин — носки у нее смотрят в стороны. Мы вместе с ней шли в школу, я сегодня вышла пораньше.
— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спросила я у Наташки.
— Кондуктором, — ответила она, не задумываясь. — Почему?
— Говоришь людям, где выйти… И много денег.
— Не очень много, — возразила я.
— Очень, — сказала Наташка. — Я видела. Оказывается, она считает, что кондуктор все деньги, которые получает от пассажиров и кладет в сумку, берет себе.
— А я знаю, какой будет фокус, — искоса поглядела на меня Наташка. Только не скажу.
— Ну и не надо.
Если бы я попросила: «Расскажи», может быть, Наташка и промолчала бы.
— С яйцом, — таинственно прошептала Наташка. — Он наливает в бутылку воду — и вдруг там яйцо. Но я не знаю, как он его туда засовывает…
Сегодня у нас на последнем уроке — химия. Это лучший день недели. После урока весь класс остается в химическом кабинете. Евгения Лаврентьевна рассказывает интересные вещи о химии и о химиках. А теперь к этому уроку ребята готовят химические фокусы и показывают их. А потом рассказывают, в чем секрет. Что собирался показать Сережа, я уже узнала от Наташки.
У Евгении Лаврентьевны на столе лежала книга с закладками. Я посмотрела издали и, хотя буквы были перевернуты, прочла: «Конан Дойль. Избранные произведения». Вот, значит, чем увлекалась Евгения Лаврентьевна! Я вспомнила страшный рассказ этого писателя о пляшущих человечках и подумала, как было бы здорово, если б Шерлок Холмс примкнул к нашей компании. Он бы, наверное, быстро разобрался в нашем деле.
Евгения Лаврентьевна сказала:
— Когда мы изучали закон сохранения массы, мы с вами сожгли в колбе немного фосфора, и при этом образовалось новое вещество — фосфорный ангидрид в виде белого дыма. Вы также видели, как светится фосфор при окислении на воздухе. Но это свечение фосфора создает иногда у людей неправильное представление. Вот что пишет ваш любимый писатель Конаи Дойль в «Собаке Баскервилей».
Евгения Лаврентьевна раскрыла книгу там, где она была заложена полоской бумаги.
— «Да! Это была собака, огромная, черная как смоль. Но такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал. Из ее отверстой пасти вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение, более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана». А дальше вот что говорится уже об убитой собаке: «Ее огромная пасть все еще светилась голубоватым пламенем, глубоко сидящие дикие глаза были обведены огненными кругами. Я дотронулся до этой светящейся головы и, отняв руку, увидел, что мои пальцы тоже засветились в темноте. „Фосфор“, — сказал я».
