Юрий Яковлев - Страсти по четырем девочкам
Во второй фразе она пропустила слово "умер". Видимо, это слово было ей не под силу. А потом она запела, как в мирное время, только потише. Она вообще любила петь, потому что когда поешь, перестаешь заикаться, а Таня заикалась…
Жура-жура-журавель,Журавель-журавлик.Растопил снега апрель,И плывет кораблик.Поднят нос у корабля,Паруса в порядке.А у журы-журавляКрылья из тетрадки.Затерялся он во мгле,Далеко от школы,Вместо перьев на крылеВечные глаголы.
За окном завыли сирены. Таня замолкла. А мои спутники не сразу поняли, в чем дело.
— "Скорая помощь", — вздохнул Пьеро.
— Может быть, пожарные проехали? — заметил Арлекин.
Но "пожарные проехали", а сирена продолжала надсадно звучать рядом.
И тут загрохотало, зазвенели стекла. Это ударили зенитные орудия.
— Может быть, салют? — дрожащим голосом произнес Пьеро, и я понял, что мальчик сам себя пытается обмануть, вернее, ввести в заблуждение свой страх.
Раздался оглушительный треск. Стены вздрогнули, дом тряхнуло. Люстра закачалась, как при землетрясении. По потолку, как молния, пробежала кривая трещина. Упала штукатурка. Мои спутники забились в угол. Замерли.
— Штукатурка не страшно, — предупредила Таня, — когда летят осколки стекла — опасней.
Она была опытней двух моих спутников.
— Я думаю, бомба попала в Неву. Дома не пострадали, иначе был бы пожар.
Все происходящее действовало на нас по-разному. Таня держалась спокойно: человек ко всему привыкает, даже к бомбежке. Пьеро и Арлекин молча жались друг к другу — поняли, наконец, что происходит, — и постарались оставаться артистами в спектакле. Я же был напряжен до предела. Я знал, что значит грохот стрельбы и чем может обернуться взрыв бомбы. Все это я усвоил давно, но успел позабыть. Однако есть такие страницы в памяти, которые оживают мгновенно и отдаются болью. У меня похолодело на сердце. И когда грохот утих, я сам себе прошептал: "Кажется, пронесло".
Таня посмотрела на Арлекина и в первый раз улыбнулась:
— Ты откуда такой смешной? Ты всегда смеешься? Даже когда больно, улыбаешься?
— Я — Арлекин, — буркнул мой дружок. — А если тебе не нравится улыбаться, то посмотри на моего друга.
Таня тут же перевела взгляд на Пьеро. И снова улыбнулась.
— А ты похож на нашего учителя рисования. Он тоже всегда мрачный. Никто не видел его улыбающимся. — А потом Таня перестала улыбаться и спросила: — Ты голодный? Голодные тоже мрачные.
Пьеро покачал головой и отвернулся.
Снова послышался грохот. Словно над городом в своей колеснице с квадригой коней мчался Аполлон. Красота спешила спасать мир. Не поздно ли?
Есть такой театральный закон: если в первом акте на сцене появляется ружье, позднее оно обязательно должно выстрелить. И если в начале спектакля Арлекин вырвал лист из тетради, сложил бумажного журавлика и взмахом руки запустил его, то Журавлик обязательно появится. Самым неожиданным образом, при самых странных обстоятельствах.
Так в ледяной, покрытой инеем блокадной комнате появился бумажный Журавлик. Он сделал круг и шурша, как опавший листок, опустился к ногам Тани Савичевой.
Девочка вздрогнула. Но увидев Журавлика, успокоилась, не удивилась.
— Журавлик? Как ты сюда попал, Журавлик?
— Я услышал, что тебе приходится трудно, вот и прилетел.
— Тебя могли сбить. Слышишь, как гремят зенитки. А у тебя бумажные крылья. И одно крыло уже подбито, опущено.
— Меня нельзя уничтожить: пока живы дети, всегда будут бумажные Журавлики.
— У меня нет для тебя даже крошечки хлеба.
— Бумажным журавликам не нужен хлеб. Хлеб нужен тебе.
— Откуда ты прилетел?
— Из твоего будущего, Таня.
— У меня нет будущего.
— Что же, ты навсегда останешься девочкой.
— Блокадной девочкой.
— Но снаряд может пролететь мимо. И бомба не попадет в твой дом.
— Не все ли равно, от чего умирать. Может быть, от голода еще больнее.
— Давай улетим вместе на Большую землю, там есть хлеб, там жизнь…
Но Таня грустно посмотрела на Журавлика и покачала головой.
— Я не могу улететь без мамы, — сказала она.
Голос Тани как бы отделился от нее, стал чужим — хриплым, простуженным.
"Мама умерла 13 мая в 7 часов утра 1942 года… Савичевы умерли… Умерли все… Осталась одна Таня…"
Ее голос оборвался. Но под сводами ледяной комнаты, как эхо, зазвучали другие голоса, такие же приглушенные, охрипшие:
— Осталась одна Валя… Остался один Вадим… Осталась одна Катя… Женя… Кира…
Тане откликались дети такой же судьбы, и их имена разносились по свету. А потом они захлебнулись, умолкли. И в давящей тишине, как неторопливые удары метронома, застучало сердце города, который через силу жил: тук… тук… тук…
И вдруг с болью и отчаянием Таня позвала:
— Мама…
Она не могла крикнуть — не было сил — она прошептала: "Мама".
Но Мама услышала. В тишине раздались тихие шаги. Скрипнула дверь. Я поднял глаза — и вздрогнул: в дверном проеме стояла моя Мама. Моя! Я не мог ошибиться! Только она почему-то стала ниже ростом, совсем маленькая. А может быть, это я так вымахал за годы разлуки? Нас окружал ледяной холод, но Мама почему-то была в легком платье с цветочками, в таком я видел ее в последний раз…
Она вошла в комнату, даже не взглянув в мою сторону.
Я же неотрывно смотрел на Маму, хотелось броситься навстречу, прижаться к ней, спрятать голову на ее груди, как в детстве. Но я не мог шевельнуться, не мог произнести ни слова. На какое-то мгновенье я скосил глаза на Таню. Она тоже была в оцепенении, только глаза ее расширились, посветлели. Я почувствовал, что она приняла мою Маму за свою. Но Мама так же молча прошла мимо Тани, и я услышал Мамин голос:
Я по Ленинграду не бредуНе бреду устало.Я свою блокадуДля себя прорвала.Не смотрю я в небо:Не летят ли гады?Не ищу я хлеба:Горек хлеб блокады.
Я молчал. Таня силилась что-то сказать и не решалась. Видимо, в голове у нее все перепуталось. И она одними губами произнесла:
— А куропатка съедает в день всего 22 грамма.
Наверное, эта фраза, как шифр, скрывала что-то важное, о чем необходимо было сообщить Маме.
Я же так и не проронил ни слова: был поражен, что мы с Таней одну и ту же женщину приняли за свою Маму. Кто из нас ошибался? А может быть, в этой странной мистерии, которая разыгрывается в моем Театре, одна Мама для всех?
Пьеро сжимал в руках тоненькую школьную тетрадку. Арлекин уронил голову на грудь. Маска со смеющимся ртом выглядела нелепо — смеялась, когда надо было плакать. Но в эту минуту маски моих помощников снова стали маленькими щитами, которые надежно закрывали их лица. Лицо-то можно закрыть личиной, а как защитить сердце?
— Почему ты не предупредил нас? — глухо спросил Пьеро. — Мы думали, что это простая тетрадь.
— Давай уйдем отсюда! — предложил Арлекин. — Ведь это Театр…
— Отсюда не уйдешь, — вздохнул Пьеро. — Этот Театр в каждом из нас. А разве можно уйти от самого себя?
Эти слова он произнес с горечью.
И глядя вслед уходящей Маме, сказал:
— Уйти из Театра — значит изменить самому себе и… своей Маме.
Может быть, он тоже принял ее за свою Маму.
Нет, они не ушли, эти два моих помощника, и не сорвали с лица маски. Одна маска хмурилась, другая смеялась. Но я чувствовал, что под масками по лицам текут слезы. Те самые, невидимые миру. Миру-то они не видны, но они твои… слезы:
— А куропатка съедает в день всего 22 грамма.
Песнь третья
Если бы в моем Театре был занавес, на нем бы, как мхатовская чайка, был бы вышит опавший лист. Там на заснеженном сквере лежал дубовый, а теперь нам предстоит найти каштановый — большой, разлапистый, цвета бронзы. Похожий на перо жар-птицы. Опавшие листья — человеческая память! Следы жизни.
Человеческая память напоминает архив после разгрома, где все дни, события, годы жизни свалены в одну кучу. Самые дорогие воспоминания твоей жизни порой пропадают здесь, как в пресловутом спецхране. Но мой Театр имеет доступ в этот спецхран, он бросает вызов забвенью и возвращает к жизни то, что особенно дорого людям, дорого всегда.
В моем Театре оживает не только моя жизнь — она и не заслуживает своего театра — я возвращаю к жизни тех, кого уже нет: их жизнь продолжается в моем Театре. Театр приближает их к нам.
Не покидайте мой Театр! Ведь ни один театр в мире не может существовать, если зрительный зал пуст и если у входа никто не спрашивает: "Нет ли лишнего билетика?"
Таня Савичева отступила в тень. Сейчас на сцену выйдет другая девочка — Анна Франк.
Она еще не появилась из-за кулис, а два моих спутника, Пьеро и Арлекин, уже рядом. Они входят в роль, настраиваются, как оркестр перед спектаклем:
