Радий Погодин - Настина свадьба
Но тут в севрюгу воткнулась вилка. Три толстенных ломтя перекочевали с блюда в чужую тарелку.
Серебряная вилка в крепкой руке. Загорелая рука в белоснежной манжете. Манжета с запонкой - фианит. Зять! То есть молодой муж в костюме с иголочки. Костюм сверкает металлом - ткань такая.
- Извините, я к вам присоединяюсь насчет севрюги. - Запихал в рот кусок и говорит: - Настин папаша, барин чертов, специально вас на свадьбу пригласил, чтобы меня унизить. Вот, мол, ветераны без севрюги живут, где им взять. Но не халдеи! А ты, мол, дерьмо - халдей. Но, мол, и ты мог бы восстать из трясины. Ишь, рожа у него - как флаг над сельсоветом. А чего ж он эти слова своим сынкам не говорит? Они мафия. Они не наклоняются за трешками. У них пословица: "Мы в Советах не нуждаемся" ("Советах", конечно, с большой буквы)...
Зять смял ломоть севрюги, как туалетную бумагу. Рожа у него из кожзаменителя. Но глаза с вызовом. Он исподлобья глядит.
- Я бы мог, конечно, прибыть из Афгана с орденом, - сказал зять, вытерев рот севрюгой. - А мог бы прибыть в гробу цинковом. Мог бы и не прибыть. Может, даже лучше было бы - не прибыть. Нет в жизни счастья. И любви тоже нет. Женятся люди так, чтобы детей родить. А может быть, в самом деле дети будут жить лучше нас.
- Куда уж лучше, - Вениамин Борисович Шарп повел руками над севрюгой. - У молодой жены харч, квартира, машина.
- Квартира, машина у меня тоже есть. И харчи есть. Эта севрюга как раз из моего цеха. Из моего ресторана. Настины братья меня за халдея держат.
- А сами они кто? - спросил Виктор Иванович.
- Они двигают ящик, - ответил жених. - Они могут... И мне нужно. Я в петле. В психологической петле. Сейчас всё пропитано халдейством. От халдея дурно пахнет. Маленьким вонючим зверьком. От тех, кто двигает ящик, зверем разит. От халдея - зверьком. Распутство у халдеев как социальная прерогатива. Я халдейства не переношу. Халдеями, как вы, наверное, знаете, называют официантов. Но этот термин означает большее - он расширителен, он безмерен. Он всеобъемлющ для нынешней ситуации. Халдеи и не могут ничего другого - лишь унижаться и унижать.
- Да, брат Энгельс, - сказал Шарп Вениамин Борисович.
- Да, брат Каутский...
Сытный стол ломился. Сытые гости икали и пели.
Настины братья лениво крикнули: "Горько!" Жених пошел целоваться. Вернулся - продолжил:
- Это ваш результат. Я имею в виду халдеев. Десять - ноль в пользу халдея. Когда валютные магазины "Березка" насаждать начали, не это чековое говно, а долларовые; тогда весь народ по шкале нормальных человеческих ценностей и задвинули в третий сорт. Хотя бы только свой народ, но и другие братские страны социализма. Стоят серые угрюмые люди, смотрят сквозь стекла витрин на чужую, недоступную им, разноцветную жизнь... Вы это позволили - за очередную медаль.
- Как? - спросил Шарп, побледнев. У него даже пот на верхней губе выступил. - Ты кого имеешь в виду?
- Да вас, ветеранов. - Зять положил себе на тарелку еще севрюги и целую гору хрена. - Ешьте севрюгу, закусывайте. Пользуйтесь правами... Глаза зятя презирали халдеев и ветеранов. Если бы не медицинские родственники его первой невесты, он, может, и не вернулся бы из Афгана. Остался бы лежать там на обугленных скалах.
Шарп Вениамин Борисович взял вилку в правую руку, прицелился вилкой в Аликову боковину.
- Кандагар! Саланг! Пешавар! - заорал Алик и запел: - "Вот солдаты идут..." Вилку, товарищ Шарп, нужно держать в левой руке...
И она появилась - пехота, царица полей.
Первым пропылил генерал в "мерседесе". За ним полковники в "опелях". Другое офицерство ехало на "БМВ" и "ДКВ". Следом торопилось войско на лошадях, на велосипедах, мотоциклах. В телегах, каретах, шарабанах, в грузовиках и пожарных автомобилях.
Мчалась пехота, позволяя некоторую анархию против устава, в смысле одежды и всяческих украшений, не имеющих прямого отношения к войне.
Против штабного дома танкистов войско остановилось. Спрыгнуло на землю. Быстро подтянулось, как подобает наступающей силе, наладило оружие и, построившись в тугую бросковую колонну, бегом пошло в город. Свои подвижные средства пехота бросила на обочине, оставив несколько человек для охраны.
Немки, сразу обе, выпучили глаза и запросились "аборт". Витя, может, завыл бы от злости и досады, может, начал бы икать или лаять, но тут в городе затрещали автоматы - немки метнулись к дощатой будке и затолкались в нее обе сразу.
Витя бросился вслед за ними.
Взрыв опалил Витины глаза. Расколол голову. Вите показалось, что ноги его вырывают из туловища, как у мухи.
Подняли Витю немки. Молодая повесила себе на плечо его автомат.
Лошади кричали, но успокоились быстро. Лошади на войне привыкают к смертям и взрывам. Они уже жевали хлеб, который совали им их возничие.
От дома навстречу Вите бежал сержант. Связистки и радистки высыпали на крыльцо. "Бляди", - подумал о них Витя.
Сержант и немки посадили Витю на ступеньки.
- Отвоевался, герой, - сказал сержант. - Голень к черту - байн капут. - И закричал: - Комарова, вызови транспорт из медсанбата.
Немки стояли над Витей и печально кивали. В их глазах было участие. У радисток и связисток участие тоже было, но иронии и почти не скрываемого смеха было больше. Странное дело, но, глядя на них, Витя тоже хихикнул. Лишь потом, лишь осознав трагическую всеохватность мирового комизма, он понял, что немки смеяться над ним не могли, - только жалеть: он был персонажем их драмы, писанной в системе некоего скабрезного фарс-фестиваля. Молодая немка положила Витин автомат ему на колени и поправила на его голове пилотку.
И когда Витя в госпитале получал орден из рук маршала танковых войск, немки кивали ему и аплодировали из-за кулис. Даже кинули ему какой-то цветочек желтенький.
Ощущать себя фарс-героем Виктор Иванович перестал, когда военный комиссар города Ленинграда тихо сказал ему в своем кабинете: "И в мирное время офицеры, увы, погибают. Интересы государства... Ваш сын... Разделяю ваше горе..." Дальше шли слова, которые Виктор Иванович вспомнить не мог. Затем комиссар передал ему орден Красной Звезды, которым был награжден его сын Сережа.
Виктор Иванович повесил Сережин орден в застекленной рамке, как вешают драгоценные экземпляры засушенных бабочек. Орден кроваво мерцал на черном бархате. "А может быть, взрыв? Обыкновенный взрыв по причине чьей-то халатности..." Нет! Обыкновенный взрыв Виктор Иванович с негодованием отвергал. Недаром с ним разговаривал сам военный комиссар города. Вглядываясь в Сережин орден, Виктор Иванович прозревал голубое небо, белые облака, медленных белых птиц и тени, воспаряющие в небеса.
На свадебных старухах ювелирка полыхала, словно закат над ведьминым лесом.
- Что мы имеем? - сожрав севрюгу, спросил зять Алик. - А ничего. Мы имеем лишь то, что можем. А что мы можем? А ничего. Лозунги - валюта неконвертируемая. Так что, товарищи ветераны, могу предложить вам язык телячий, икру черную, икру красную, бок белужий. И знаете - чихал я на вас. И на своего тестя. Он монумент, поставленный на дерьме. - Алик налил себе фужер водки, бросил туда хрену, маслин и хватил разом. Косточки маслин, обсосав, выплюнул и сам себе заорал: - Горько!
Горько было Виктору Ивановичу. Не от дурацких выкриков зятя Алика вдруг ощутил Виктор Иванович, что вернулись к нему две его комические подруги. Сидят рядом и спрашивают: "Ты еще живой, часовой? Зер гут. Не кривься. Твой орден не хуже многих других орденов. Твой боевой пост входит в первую десятку боевых постов всего мира. И не надо речей. Хватит аплодисментов".
Лист копирки облепил колено Виктора Ивановича. Он посмотрел ее на свет. На копирке было отстукано: "Займу пять тысяч рублей. Через год отдам восемь".
"Этот ловкач схвачен, - подумал Виктор Иванович. - По телевизору говорили".
У старухи-инженю есть деньги. Большие деньги. Она эту семью в руках держит. Ах, Олег Данилович, Олег Данилович. Вы сами своих сыновей ей в лапы пихнули. Насте, конечно, замуж пора. Тридцать лет. Красота уходит.
После Сережиной смерти Настя пошла в загул. Что-то происходит с людьми, что-то выворотное.
На другую тумбу письменного стола сел Шарп.
- Увезли Даниловича. Тяжелый. Лев... - Шарп заплакал. - Я письмо получил от своей Наташки из Иерусалима. Внук мой, Борька, погиб. В Наблусе. Город такой, Наблус... Витька, ты слышишь, я тебе говорю: Борька, мой внук, погиб на войне. Витька, ты помнишь мою Наташку? Теперь седая. Теперь мы с тобой только двое...
Виктор Иванович протянул Шарпу копирку. Шарп посмотрел ее на свет: "Займу пять тысяч рублей..."
Часам к девяти свадьба устала. Золото на старухах потеряло блеск. Завитушки на головах Настиных подружек распрямились. Настины братья, давно снявшие пиджаки и галстуки, расстегнули рубахи до пояса.
- Маленький концерт, - сказал один из них, Михаил. - Сейчас моя дочка Людочка пропоет вам частушки собственного сочинения.
Расчистили место. В лакированный паркетный круг вошла внучка Олега Даниловича, девочка лет девяти, в его победном спецпиджаке. Орденов на пиджаке и медалей было - сплошь.
