Юрий Хазанов - Мой марафон

— Вон пастбища — туда водят колхозные отары,—показал рукой дядя Шахмурза, когда мы стояли на крыше.—А колхоз тут имени Калабекова Султан-Хамида. Знаешь, кто это? Он Кирова один раз от смерти спас, а сам погиб. Заслонил собой от убийц. Это во время гражданской войны было. В Осетии. Шли они с Кировым по окопам, вдруг выстрелы. Султан-Хамид бросился вперёд, а пуля прямо в сердце... Он родился вон в том доме.

В это время нас позвали обедать. Было много народа. Пили вино и говорили длинные тосты: про меня, про папу, про маму, про Кавказские горы и даже про мою учительницу. За столом сидели так долго, что уже стемнело и мне захотелось спать.

Перед сном я вышел на улицу. Только не вниз по лестнице и во двор, а через крышу. Я поднялся немного по тропинке на склон и остановился. Ночь была светлая, но мне было чуть-чуть страшно. Не потому, что я трус, а потому, что в новом месте да ещё ночью. Я вспомнил разговоры про алмосту, потом подумал, что папа сейчас, наверно, сердится и что в горах бывают барсы... И тут вдруг затрещали кусты — не так, как днём, а в сто раз громче, и что-то большое и тёмное двинулось на меня. На голове у него, по-моему, развевались волосы, а глаза горели огнём.

Я закричал и побежал к дому, но стукнулся головой обо что-то мягкое и даже закрыл глаза.

— Ты что, Саня? — услышал я.— Прямо с ног сбил.

— Дядя Шахмурза! — сказал я и открыл глаза.— Там эта... алмосту... на меня... волосы длинные...

— А ну посмотрим,—быстро сказал дядя Шахмурза.—Вперёд, без страха и сомнений!

Я немного отстал, а он бросился в кустарник.

— Сюда, Саня,—услышал я из темноты.—Поймал!.. Только не волосы у него длинные, а уши... Ну, пошёл, пошёл!

И я увидел маленького ишака.

— Я не струсил,—сказал я.—Просто мне страшно было немного. Потому что ночью.

— Ничего,—сказал дядя Шахмурза.—Все люди чего-нибудь боятся. Вот я, например, нырять боюсь.

— Неужели! — удивился я и попросил: — Можно я на него сяду?

Мы вывели ишака на ровное место, и дядя Шахмурза держал его за ухо, а я сел верхом. Ишак стоял, как будто памятник, и сидеть было очень жёстко. Поэтому я скоро слез.

Мы вошли в дом, и дядя Шахмурза рассказал, как я ездил на ишаке, но больше ничего. А потом я спросил, сколько лет живёт ишак и сколько он стоит.

— Тридцать рублей,—ответил один из гостей.—Купить хочешь?

— Я бы купил,—сказал я.—Не знаю, как папа. У нас уже собака есть...

— Что с ним делать будешь? — спросил кто-то.

— Ничего. С собакой ведь ничего не делаем. А жить он может во дворе, где гаражи. Ему и гараж-то маленький надо — меньше, чем для мотоцикла с коляской. Как раз место есть: рядом с сараем, который сгорел... Мы его нечаянно подожгли... Он всё равно старый был и мешал...

Это я сейчас уже рассказывал бабушке Нафисат, потому что со всеми поговорил, а с ней ещё нет. Она слушала, улыбалась и кивала головой.

Я много чего рассказал ей: с кем я дружу в классе и какой Лерик ябеда, а Нинка Булатова задаётся... А зимой мы собирали металлолом и во дворе магазина обуви нашли калошу. Большую — с этот стол. Она у них раньше на витрине стояла, а потом перестала блестеть, её и выбросили. Долька предложил сделать из неё самоходку. Не знаете, как? Мы взяли два заводных автомобиля — игрушечных, конечно,— привязали к ним калошу, завели и пустили. Сначала во дворе, а потом принесли в школу и на уроке пения... по залу... Что было!

Я засмеялся, бабушка Нафисат покачала головой и тоже засмеялась.

— Вы всё время здесь живёте? — спросил я. Бабушка Нафисат кивнула.

— А сколько вам лет?

Бабушка Нафисат опять кивнула.

— А Эльбрус какой высоты?

Бабушка Нафисат засмеялась и снова кивнула.

— Ты о чём бабушку спрашиваешь? — сказала мне сестра дяди Шах-мурзы.— Она ведь у нас по-русски ни слова не знает. Только по-балкарски.

Бабушка Нафисат кивнула и улыбнулась. Потом она дала мне попробовать айрана — это такое кислое молоко, и я пошёл спать. Заснул я сразу, не то что вчера.

На следующий день рано утром мы уехали из Верхнего Чегема. Обратный путь был короче, потому что с горы и колесо ни разу не спускало. Только мы один раз остановились — у водопада. Он был похож на длинную седую бороду, немного зелёную. Она как будто хотела всё время оторваться от каменного подбородка, но никак не могла и поэтому сердито шумела и шипела...

Папу мы застали в номере.

— Ас-салам! — сказал папа, когда увидел нас.— Так вот кто умыкнул моего сына! Я уж беспокоиться начал... Чуть не уехал один в Орджоникидзе.

И он познакомился с дядей Шахмурзой, и они даже выпили бутылку вина. А я пил фруктовый напиток.

Назавтра мы были в Орджоникидзе.

Командировка продолжалась.

ТЁТЕЛ

— Я назову её Пашка,—сказала Лика.

— Почему? — спросил я. Вместо ответа Лика пропела:

— Черепашка, пашка, пашка...

Она пропела на мотив «Стеньки Разина» — папа научил её этой песне.

— Глупо,— сказал я.— Пашка — совсем людское имя. У нас во дворе есть Пашка. Знаешь? Здоровый такой. С ребятами играет в футбол, как маленький, а ругается, как большой... Назвать её надо...

И тут я задумался. В самом деле, как назвать черепаху?

Нам её привёз дядя Володя, когда ездил на Каспийское море. Мама сказала, что и без черепахи у нас грязи хватает — мы с Ликой никогда не вытираем ноги, уж не говоря о Пери, нашей собаке. Но дядя Володя ответил, что, во-первых, некрасиво отказываться от подарка, а во-вторых, черепаха — самое чистоплотное животное на свете, после утконоса. Тогда папа сказал, что, поскольку на утконоса рассчитывать пока не приходится, мы, пожалуй, ограничимся черепахой.

Лика к этому времени уже затянула своё:

— Мама, ну мам... Возьмём...

Я немного ей подтягивал, и в конце концов мама согласилась. И вот теперь вопрос: как назвать черепаху?

— Никто не знает, как по-английски «черепаха»? — вдруг спросил папа.

Он слышал наш спор с Ликой. При этом папа почему-то поглядел на меня. Не может мне простить, что я полтора года занимался с учительницей и всё без толку. Даже двух слов не могу связать по-английски. А если мне не нравится? Может, я хочу геологом быть, а не англичанином. Я даже знаю, что раньше на Земле была кайнозойская эра и длилась она целых семьдесят миллионов лет. Вот здорово было!

— Так всё-таки? — повторил папа, не сводя с меня глаз.

Мы с Ликой молчали. Папа вздохнул, подошёл к книжной полке и достал словарь.

— Найди и прочитай,—сказал он мне. Я нашёл и прочитал.

— Тётл,— сказал я.

— Тётел! — крикнула Лика.— Очень красивое имя! Похоже на «дятел».

И она запела всё на тот же мотив:

— Тётел, дятел, черепаха.

Так наша черепаха получила имя.

Устроили мы её в коробке из-под маминых туфель. Положили туда веток, травы, поставили жестянку с водой. Одну стенку коробки я отогнул, чтобы Тётел могла выйти поразмяться, когда захочет.

Прошёл день, другой, и мы увидели, что черепаха ничего не ест и даже не пьёт.

— Может, она водяная? — сказал мой друг Витька.— Надо её в воду посадить и там кормить. Вы что, не знаете: каждое животное должно принимать пищу в привычной для него обстановке.

Прямо так и сказал, как будто из книжки. Витька умеет. Недавно я открываю ему дверь, а он мне с порога: «Триангуляция — основной метод построения на земной поверхности сети плановых опорных пунктов...» И всё одним духом. Иногда и слушать его не хочется. Но сейчас мы послушались Витьку, налили в таз воды и пустили туда черепаху.

Я спросил:

— А как мы узнаем — ест она в воде или нет?

— Нужно дать по счёту,—сказал Витька.

Мы дали по счёту: пять кусочков белого хлеба, четыре травинки, два капустных листа. Лика бросила прозрачную конфету — мы не успели её остановить.

— Дура! — сказал я.— Всё равно растает.

Потом мы оставили черепаху плавать в тазу и занялись своими делами. Лика надевала на куклу зимнее пальто, а я и Витька устроили дуэль на подушках. Время от времени мы подходили к тазу, где тихо плавала Тётел. Мы пересчитывали кусочки пищи (кроме конфеты — она скоро растаяла) и отходили грустные — Тётел не ела.

В конце концов одна из гранат, которую я запустил в Витьку, угодила в таз. Я испугался, что мама будет ругаться, потому что недавно сама сшила эту подушку. Мы вынули черепаху, выплеснули воду, а подушку положили на открытое окно. Может, высохнет. А если пойдёт дождь, он её намочит ещё больше, и тогда я совсем не буду виноват.

Дождь и в самом деле пошёл, только намного поздней — когда меня уже успели отругать.

Шли дни. Тётел по-прежнему ничего не пила и не ела. Лика говорила, что Тётел худеет на глазах: у неё даже панцирь стал тоньше. Каждое утро мы бросались к коробке из-под туфель и видели одно и то же: кусочки хлеба, морковка, капуста, даже вода — всё оставалось нетронутым. Во дворе, когда её выносили гулять, Тётел тоже ни к чему не притрагивалась. Это точно: ведь мы с Ликой не сводили с неё глаз, да ещё нам помогали все наши знакомые. И кормить тоже помогали. Соседский Миша, он ещё меньше Лики, принёс на блюдечке сладкой манной каши — нарочно не доел, хотя бабушка его ругала изо всех сил. Но Тётел даже не подошла к блюдцу. Наташка с третьего этажа совала ей прямо в рот шоколадную конфету «Эстрада» — Тётел ни в какую. Димка притащил в кармане сосиску, и тоже зря.