Александр Кононов - У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1)
Перфильевна еще ласковей проговорила:
- Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего... За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.
- Не надо мне твоих рублей, - неохотно ответил отец.
- Не хочешь денег - по-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.
- Да и выросли - опять же соседями оказались, - медленно, с такой же неохотой сказал отец.
Перфильевна заговорила еще тише:
- Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь... Нас никто не слышит...
Но отец уже увидел в окне Гришу.
- Ан нет, слышит, - сказал он веселым голосом: - вон он, свободный житель!
Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кровати - одеваться.
Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось.
Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:
- Помещица, брат, у нас особенная...
И Гриша услыхал - даже не сразу поверил тому, - будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.
- Не устояла против лаковых сапог! - с непонятной для Гриши злобой говорил отец.
Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:
"Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет".
Бабы на деревне долго смеялись над этим письмом - с ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.
История была удивительная. Но учитель не удивился - начал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.
...Гриша быстро оделся. Теперь умыться - и к Яну!
Да, как же, "к Яну"! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.
- Баба, разве сегодня воскресенье?
По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых - откуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.
На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник. Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего... Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишний - особой хлесткости щелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполняла - не сегодня, так завтра.
...И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать "святый крепкий, святый бессмертный" и отвешивать поясные и земные поклоны.
Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошо - полем, душистым сеном... Цветы эти крепкие и бессмертные.
- Бог тебя простит, - вздыхая, говорит бабушка: - несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь.
После неинтересной еды - пшенной каши с молоком - Гриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.
- А ты принес?
Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.
- Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче.
Бабушка кончила молиться. С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть.
- Смотри не сори хлебом: грех тяжкий.
Ян оглядел Гришин кусок и одобрил:
- Теперь нам хватит надолго.
Мальчики вышли из усадьбы в поле. В какую ж идти сторону?
- Лесные братья, - сказал Гриша, - всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают.
- Это верно, - глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян.
- Давай и мы пойдем прямо. Видишь, вон, далеко, - крыша. К ней и пойдем.
Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная.
- Кто там живет? - спросил Ян.
- Не знаю. Может быть, там никто не живет. Может, это старая крепость.
Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал. В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей. Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы. В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом. В розовой черепице чернели проломы. И кругом не было ни деревца.
- Корчма, - коротко ответил отец на Гришин вопрос.
Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком.
Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых. Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно.
- А это Исаак, - сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли. - Он и живет в этой корчме. Да еще сын с ним, да внуки.
- В корчме пьянствуют, - решил поделиться Гриша своими познаниями.
Отец усмехнулся:
- Кому пьянствовать-то? - Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы: - Нищая жизнь!
И рассказал про старого Исаака. Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки. В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры. Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки. Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним. Посмеявшись, они помирились.
А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русских - на свадьбах, на крестинах. И на ярмарках.
Вспомнив отцовский рассказ и вчерашний вечер, Гриша сказал Яну:
- В таком доме жил один старик, которого народ схоронил от "черного барона", как Даугава хоронит невод.
Ян ничего не понял и поглядел на Гришу с уважением. Потом сказал:
- Я знаю Даугаву. Мы жили у самой Даугавы, в деревне. Там мой батька убил бешеную собаку.
- А где это - Даугава?
- Там, - махнул Ян в сторону, - далеко. Ну, Даугава, по-вашему Двина.
Гриша отвел глаза в сторону. Ян-то, оказывается, так же ловок выдумывать, как и он.
- Говори по-латышски, - предложил он: - я пойму все. Винца песню пел по-латышски, по-русски у него выходило хуже.
И Ян стал рассказывать по-латышски. Бешеная собака бежала с поля в деревню. У нее морда была вся в слюне, глаза - в крови. И все в деревне попрятались в избы. Осталась только девочка посреди улицы; она была совсем маленькая, еще не умела ходить как следует. Собака бежала прямо на нее. Отец Яна увидел это, вышел с большим острым колом на улицу и стал ждать бешеного пса.
Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку. И пес издох. А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху. Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели.
Грише рассказ понравился. Он даже посоветовал дружески:
- Пусть только это будет другой, а не твой батька. Пусть это будет богатырь. Или старик, которого укрыла Даугава.
- Нет, это был мой батька, - упрямо сказал Ян.
Тогда и Гриша рассказал ему - про Железный ручей. Много лет ищут этот ручей, не могут найти. Говорят, он ушел под землю. А настанет время выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой.
Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей. У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга. А нрава они были, видно, разного. Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь. Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора. Какое-то запустение было вокруг: сухая земля - в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава... Мальчики подошли ближе.
Один из ползунков наконец собрался с духом - заорал. Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку.
