Евгения Ярцева - Как нарисовать мечту?
Справедливости ради надо заметить, что Алена и сама была неисправимой фантазеркой. Нафантазировать за пять минут целый роман с тем, с кем она виделась лишь мельком, для нее было таким же обычным делом, как выпить стакан воды. Она отдавала себе отчет, что ее фантазия, пожалуй, чересчур бурная, но ничего не могла с собой поделать. И влюблялась с завидным постоянством, хотя предметы ее любви сменяли друг друга чаще, чем времена года. Ее привлекали неординарные личности; а уж если за этой личностью водилось какое-нибудь оригинальное увлечение – его обладатель неминуемо становился средоточием Алениных дум.
Первым, в кого она влюбилась всерьез, был студент из соседнего подъезда. Весь в черном и кожаном, с волосами цвета воронова крыла, безукоризненно гладкими, волосок к волоску. На правой руке – серебряный перстень с изображением черепа, в глазах – меланхолия. Бледный как смерть, то ли от природы, то ли из-за каких-нибудь ухищрений, благодаря которым он казался ожившим мертвецом. В общем, стильный – закачаешься. Единственным его недостатком можно было бы считать маленький рост, однако в глазах Алены это являлось неоспоримым достоинством: она комплексовала рядом с высокими людьми, служившими живым укором ей, едва доросшей до метра пятидесяти четырех сантиметров.
Наверное, меланхоличный студент был готом. Алена имела несколько туманное представление о готах: полагала, что они все как один провозглашают себя «мертвецами из подземелья», презирают жизнь и ночами гуляют по кладбищам. По литературе очень кстати проходили «Евгения Онегина». Пушкинская строчка «Как Чайльд-Гарольд, угрюмый, томный…» обрела для Алены неземное очарование. Чтобы приобщиться к мировоззрению своего кумира, Алена стала одеваться исключительно в черное. Это было несложно, так как мама экономила стиральный порошок и покупала одежду темных оттенков, которую можно было стирать раз в год. А вот с цветом лица дела обстояли плачевно: на щеках у Алены в любую погоду и в любое время суток играл до неприличия здоровый румянец. Для борьбы с ним Алена купила абсолютно белую, как толченый мел, пудру. Старалась ходить по улице похоронным шагом и взирать на прохожих отрешенным взглядом – словом, чтобы по части угрюмости и томности не уступать самому Чайльд-Гарольду.
В сноске говорилось, что Чайльд-Гарольд – герой поэмы лорда Байрона. Алена отыскала в книжном шкафу на верхней полке томик байроновских стихов. Потом принялась открывать наугад другие томики: поэтов пушкинской эпохи, Лермонтова, Блока… И обнаружила, что все знаменитые стихотворцы были немножко готами: сетовали на пресыщение, усталость, разочарование и дружно презирали жизнь. Чтобы выработать у себя самой презрение к жизни и как следует в ней разочароваться, Алена взялась читать и перечитывать подходящие стихотворения. Выбирала те, в которых говорилось о жажде смерти, кладбищах и могилах. И так начиталась мрачных стихов, что они день и ночь вертелись в голове, словно бесконечная пластинка. Самые пессимистичные строчки затвердила, как «Отче наш» (которого, впрочем, не знала вовсе). Просыпаясь по утрам, увы, бодрая и полная сил, деловито запихивая в портфель учебники и тетрадки, одеваясь и заплетая косу, между делом бубнила:
Пора уснуть последним сном,Довольно в мире пожил я;Обманут жизнью был во всёмИ ненавидя и любя.
Щурясь от солнца и ветра, пробегая мимо булочной-кондитерской и вдыхая одуряющий запах свежеиспеченной сдобы, бормотала:
Дохнула жизнь в лицо могилой…
Застревала в толпе, валом валившей к входу в метро, и мысленно повторяла:
Мы все уйдем за грань могил…
И с чувством превосходства озирала толпу, которая нисколько не задумывалась о грани могил и хотела всего-навсего побыстрей миновать турникеты. Когда Алене самой удавалось прорваться к эскалатору, она бегом припускала вниз, стуча сапогами, а в голове эхом отзывалось:
Вот он – ряд гробовых ступеней…
Потом она стояла в вагоне метро, зажатая со всех сторон, так что не могла шевельнуть пальцем, да еще поезд как вкопанный останавливался в тоннеле, на перегоне между станциями. За окном виднелись толстые запыленные провода и трубы; в ушах стучало:
О время! Все несется мимо,Все мчится на крылах твоих,Мелькают весны, медлят зимы,Гоня к могиле всех живых.
Заходя в класс, Алена горько вздыхала:
В этой мрачной гробнице,О, дайте мне отдохнуть!
Когда тянулись ее нелюбимые уроки, физика или химия, вполне искренне шептала:
Но этот мир душа поэтане может больше выносить!
Забирала Егора из школы и, подходя через детскую площадку, где малышня шумела, съезжала с горок и качалась на качелях, вполголоса твердила:
Душа моя мрачна…Мне тягостны веселья звуки…
Дома плюхалась на диван и, подсунув под голову диванную подушечку, уплетая пончик, обсыпанный сахарной пудрой, читала Бенедиктова:
Да будет же в мире мне грусть – изголовье,Страдание – пища, терпенье – постель!
Но Блок нравился ей больше; его стихи Алена декламировала вслух, как трагическая актриса:
Устал я. Смерть близка. К порогуПолзет и крадется, как зверь,И растворяет понемногуМою незамкнутую дверь… —
Хотя ее дверь как раз была крепко заперта, чтобы кто-нибудь не застукал ее за чтением стихов.
Мама звонила с работы, давала указания, что приготовить Егору на ужин, и беспокоилась, пообедала ли сама Алена; та рассеянно отвечала «ага, угу», а в ушах звучало:
Никто не дорожит мной на земле,И сам себе я в тягость, как другим;Тоска блуждает на моем челе.Я холоден и горд…
Перед сном Алена погружалась в самые депрессивные стихи Лермонтова, которые тот написал в семнадцать лет:
…И я влачу мучительные дниБез цели, оклеветан, одинок;
…Немного долголетней человекЦветка; в сравненьи с вечностью их векРавно ничтожен…
Я предузнал мой жребий, мой конец,И грусти ранняя на мне печать;И как я мучусь, знает лишь творец;Но равнодушный мир не должен знать.
…Отложив книжку, Алена представляла себе, как они со студентом-готом рука об руку идут по улицам. Холодные и гордые, с печатью грусти на челе, понятной лишь поэтам вроде Лермонтова и лорда Байрона. Одинокие в этом равнодушном мире, чей век ничтожен в сравнении с вечностью. И ждала случая, чтобы столкнуться с предметом своего обожания, якобы случайно, лицом к лицу и продемонстрировать на собственном лице мировую скорбь.
Ждать пришлось недолго – они в самом деле чуть не столкнулись, причем совершенно случайно. Алена возвращалась домой вместе с Егором, которого забрала с продленки. Тут Егору вздумалось сыграть в братца Иванушку из сказки: он превратился в козленочка и запрыгал через лужи, да еще выбирал те, что пошире. Сестрица Аленушка безуспешно пыталась его удерживать и время от времени переходила на бег, лавируя между лужами. Разогналась и слишком поздно заметила, что навстречу идет ее кумир с таким же бледным и одетым в черное спутником – наверное, товарищем по мировой скорби. Они шли вдоль железной ограды по кромке самой широкой из луж, что попались в тот день на Аленином пути. Затормозить она никак не успевала и, уворачиваясь от столкновения, совершила через лужу прыжок, которому позавидовал бы горный козел.
Студент-гот рассеянно взглянул на нее, потом на Егора и негромко сказал своему спутнику:
– Какие жизнерадостные дети.
За эти оскорбительные слова Алена немедленно разлюбила студента-гота, а заодно и стихи о смерти. Меловую пудру с негодованием зафутболила под кровать. И на следующий же день влюбилась – тоже всерьез, даже серьезней – в одного десятиклассника. Рыжий, кудрявый и веснушчатый, по части внешнего облика он, конечно, проигрывал студенту-готу; зато имел поистине стильное, а главное, оригинальное увлечение: коллекционировал открытки Зарубина. Пошарив по Интернету, Алена выяснила, что Зарубин был художником-мультипликатором и рисовал поздравительные открытки по сюжетам своих мультфильмов – старых-престарых, которые помнят только самые древние пенсионеры. Почему-то его открытки считались раритетами и ужасно дорого ценились. В чем их ценность, Алена постигнуть не могла; по этой причине увлечение десятиклассника казалось ей еще более солидным. Кроме того, он намеревался со временем сколотить коллекцию старинных денег: ассигнаций и монет. Он просто бредил всякими коллекциями. Оригиналы, которые тратят все свои сбережения и жизненные силы ради одной-единственной цели – заполонить свой дом как можно большим числом однотипных предметов, – вызывали у него неописуемый восторг. Он запросто осилил бы кандидатскую диссертацию на тему коллекционирования; а уж если бы запустить его во Дворец культуры, битком набитый любознательной публикой, он закатил бы лекцию часов на шесть. Как миссионер перед дикарями, проповедовал бы он о великих ценностях: марках, выпущенных в единственном экземпляре, «пробных» деньгах, не попавших в обращение, и золотой индийской монете в двести мохуров весом более двух килограммов. Попутно публика обогатилась бы сведениями о юбилейных значках, редких орденах и геральдических нагрудных знаках. Самые мужественные слушатели, которые досидели бы до конца лекции – конечно, если бы такие нашлись, – обратились бы в истинную веру и без промедления начали охоту за уникальными монетами, марками и значками, обязательно с винтовым креплением.
