Командировка [litres] - Борис Михайлович Яроцкий
Рувим Тулович, имея широкую известность, жил в панельной пятиэтажке, которую в бытность свою получил как молодой специалист. Сюда он привел жену-красавицу, фельдшерицу, чья родословная глубокими корнями уходила в далекое прошлое запорожского казачества.
Здесь родились и выросли их дети — Остап и Христя. С Остапом, энергичным, предприимчивым мальчиком, учился в одной школе Миша Спис. Остап был на три года старше Миши, но играли они в одной футбольной команде. Миша потом поступил в Ленинградское артиллерийское техническое училище, служил в Ракетных войсках стратегического назначения, окончил артиллерийскую академию имени Дзержинского, вернулся в Прикордонный военпредом.
Остап же после средней спецшколы закончил Одесское артиллерийское училище, женился на одесситке Руфиме Гершт и, сославшись на постоянные головные боли, уволился из Советских Вооруженных сил, вместе с семьей Герштов выехал в Израиль, где продолжил службу в армии, но уже в израильской. Христя пошла по стопам родителей — стала врачом, вышла замуж за поляка, живет в Варшаве.
Похороны Паперных задержались — ждали из ближнего и дальнего забугорья детей и родственников. Последним прилетел из Тель-Авива Остап Рувимович. Пять лет назад он здесь уже побывал. Тогда город был еще не закрытым, но власти, уважая отца, сделали для израильтянина Остапа Туловича Паперного исключение. На областном аэродроме его встречал сам наместник президента Славко Тарасович Ажипа. При встрече он сказал:
— Козацькому роду нэма переводу. Потомки славетных запорожцев уже осваивают землю обетованную, которая, кстати, всегда принадлежала Украине. — И вкратце пояснил почему: — Согласно новейшим исследованиям наших ученых Иисус Христос был родом из Приднепровья. Римские легионеры его выкрали и продали в Палестину богатому еврею…
Коротко стриженный полнотелый гость слушал наместника президента, молча кивал головой, словно был во всем с ним согласен. Он знал, что Славко Тарасович хохмач. Остап стоял, как Яхве, молчаливый, торжественный, сверху вниз глядя на толпу. Он стоял и еле заметно усмехался: еще неизвестно, кто и что осваивает. Его, офицера Моссада, послали осваивать Украину. Начинал он с визита к своим родителям.
Сейчас он прилетел по случаю печальному. Похороны были заметными. В траурной процессии кроме многочисленных бывших пациентов Рувима Туловича шли представители почти всех инофирм. Были и работники мэрии во главе с мэром. Славко Тарасович, в коричневой дубленке и в шапке из горностая, тряся на ветру двойным подбородком, сконфуженно оправдывался перед израильским гостем:
— Что я вам скажу, Остап Рувимович, я задействовал всю милицию. Ищем грабителей.
Гость возразил:
— Грабителей?.. Евреев беднее Паперных вы на Украине не найдете.
Упрек был справедливый. Паперный-младший сразу же понял, что мэр не тронет киллеров: побоится.
Но здесь, на похоронах, был другой человек, он мог посодействовать в розыске убийц. На обратном пути с кладбища Остап подошел к нему, принял в знак сочувствия протянутую руку, на приветствие тихо ответил:
— Спасибо тебе, Миша. — И, увидев на его офицерской куртке погоны с двумя просветами и одной звездочкой, спросил: — Ты еще служишь?
— Уже не служу — выгнали.
— Да-да, понимаю, — сочувственно заговорил Остап. — Конверсия по-русски. А что ж они, эти самые в Киеве, не соображают, что полный сил безработный офицер страшнее гангстера? Им не страшно?
— Мы, Остапко, никого не пугаем. Работаем, как работали. Кстати, вышли на след подонков, которые тебя заинтересуют.
«На ловца и зверь бежит,» — подумал Остап.
— Ты — серьезно?
— Трепаться не любим.
— Извини.
Остап взглянул на друга своей молодости большими черными навыкате глазами, и Миша узнал в них глаза Рувима Туловича, их Иван Григорьевич называл не иначе, как библейские.
— Миша, я всегда знал, что ты золотой хлопец. Это ваш пентюх мэр, вечный жених твоей тети, всем долдонит, что он хухель. Но если он хухель только в Прикордонном, то в наших краях, как говорят в Одессе, он еле-еле поц.
Миша обратил внимание на странную особенность своего товарища по футбольной команде: у него горе, а он еще пытается шутить. Наверно, у сугубо деловых людей эмоции всегда в наморднике, и потому сугубо деловые люди редко ошибаются. К таким людям, несомненно, относился и Остап Поперный, полковник внешней разведки израильской армии. Это Христя, его сестра, обыкновенная баба, вся зареванная, стояла убиваясь по родителям. Ей, конечно, было простительно, она без всяких чинов и званий, мать троих белокурых девчушек, девочки по внешности — польки, по крови — еврейки. Теперь и в Польше, как когда-то в Германии, обращают внимание на кровь.
За эти пять лет — с тех пор, как виделись в последний раз, — Остап раздобрел, раздался вширь, начал уже лысеть. В чертах его холеного лица не было ничего семитского, за исключением разве что черных навыкате глаз. Такие глаза у грузин, у басков. Миша недоумевал: и как это его высшие чиновники Израиля допустили к разведслужбе? О том, где служит Паперный-младший, Миша знал. Еще в тот его приезд Мишу предупредил полковник Ажипа, к тому времени уже бывший начальник Управления госбезопасности. Всех прикордонцев, куда б их не забрасывала судьба, Тарас Онуфриевич знал не хуже, чем иные родители знают своих детей.
Он поставил в известность майора Списа, чтоб тот при встрече с товарищем по футбольной команде не сказал ничего лишнего: не всякому офицеру известно, что профессиональный разведчик спрашивает, не задавая вопросов.
И тогда, и особенно теперь Остап Паперный вел себя как обыкновенный человек, у которого горе.
— Остапко, давай встретимся завтра?
— Завтра не смогу.
— Тогда сегодня.
— Где?
— Где мы всегда с тобой гоняли мяч.
— Добре. В шесть вечера у главного входа.
В сумерки Миша на своем «москвиче» подрулил к главному входу стадиона «Металлург». Остап уже его ждал.
По стадиону гулял сырой зябкий ветер. Кругом — ни души. Раньше стадион охраняли, но как растащили дерево, то есть деревянный забор и деревянные сиденья, охранять стало нечего, сторожей сократили. С некоторых пор стадион принадлежит всем и никому.
Жизнь разметала членов одной футбольной команды по разным странам, но осталось общее — чувство романтической молодости. Дружили и не разделяли себя по национальной принадлежности. В
