Остров на Птичьей улице - Ури Орлев
– Я не могу тебе сказать, где я живу, потому что я…
У меня язык не поворачивался ей сказать, произнести это слово. Этого нельзя было делать. Ни в коем случае. Одно коротенькое слово, и ты в смертельной опасности. Стася смотрела на меня своими серо-голубыми глазами. Самая красивая девочка, которую я видел в своей жизни. И тогда я сказал ей.
Её лицо вспыхнуло.
– Ты ненавидишь евреев?
Она покачала головой.
– Думаешь, ты бы могла меня выдать? Ты ведь знаешь, стоит рассказать кому-нибудь, даже не специально – скажем, твоим родителям, – и тогда мне конец. Я сказал правду, потому что я не могу тебе врать. Но теперь нам придётся расстаться и больше уже не встречаться никогда. А тебе теперь придётся хранить этот ужасный секрет, потому что, кто знает, вдруг когда-нибудь я снова окажусь на твоей улице или в этом парке.
Я уже жалел, что сказал. Какая глупость! Я сам всё испортил. Нельзя было говорить. Нельзя! Нельзя! Нельзя! Я даже не стал с ней прощаться, а просто развернулся и пошёл, как будто это она виновата, что я ей сказал. И вдруг она крикнула:
– Алекс, постой!
Я вернулся.
Стася – еврейка. Я не мог в это поверить. Я смотрел на неё, смотрел и смотрел. Как такое возможно?! Может быть, она это придумала, чтобы я не переживал?
– Твоя мама – это твоя настоящая мама?
– Да, – сказала она.
И начала рассказывать мне свою невыдуманную историю. И я поверил. Она тоже знала, что нарушила самый страшный запрет, что сделала то, чего ни в коем случае нельзя делать. По крайней мере до тех пор, пока не закончится война. Она вся побледнела, когда рассказывала.
– Ты тоже можешь мне верить! – сказал я.
И тоже рассказал ей всё о себе. С самого начала. За последнее время я уже натренировался это рассказывать. Стася ужасно обрадовалась, что я живу «напротив». Она слушала, не сводя с меня глаз. Вопросов совсем не задавала. И вообще – ничего не говорила. Я только не стал рассказывать ей про пистолет. И тут вдруг мы заметили, что все люди вокруг куда-то торопятся. Комендантский час! Совсем скоро. Стася испугалась. С каждой минутой становилось всё темнее.
– Мама меня убьёт, – сказала она. – Она целую неделю теперь меня из дома не выпустит. Она, наверное, ужасно волнуется. Мне нельзя так поздно возвращаться в темноте. Господи, что я наделала!
– Беги скорее домой, – сказал я. – Встретимся в следующий понедельник.
– Я буду смотреть… – она наклонилась и прошептала мне в ухо, – на эти дырочки для проветривания под твоим окном.
– И сиди почаще у окна, – попросил я.
Я вернулся в своё укрытие и первым делом открыл вентиляционные отверстия и взял бинокль. Я увидел, что она убрала затемняющую занавеску. Внутри комнаты было совсем темно, но я знал, что она сделала это для меня.
Этим вечером я кормил Снежка дольше, чем обычно. Мне было много чего ему рассказать. Иногда я был даже рад, что он всего лишь белая мышка. Я мог говорить ему всё, что захочу.
18. Счастливый день
Всю неделю я думал о Стасе и всё время смотрел на неё, когда она была у окна. Она выполнила мою просьбу и подолгу сидела за столом с книгой. Теперь, когда этот мерзкий Янек приставал к ней по дороге в школу, меня просто трясло от бешенства. Он мне ещё заплатит за всё! Когда я следил за ними, я не всегда понимал, плохо ей или нет. Иногда мне казалось, что она даже получает удовольствие от его представлений. И это злило меня ещё сильнее.
Я бы отдал многое за телефонный аппарат, по которому я мог бы звонить ей отсюда туда. Только ей, и всё. Мне приходили в голову разные, но, к сожалению, невыполнимые идеи, о которых я рассказывал Снежку. Кажется, даже он уже смеялся надо мной. Чем дальше, тем больше невероятнейших вариантов я придумывал и тем яснее становилось, что я не смогу разговаривать со Стасей, не выдавая себя. Самое отчаянное, на что я мог решиться, – открывать и закрывать заслонку вентиляционного отверстия. Например, если я один раз открыл и закрыл её – это будет означать «нет», если проделал то же самое два раза подряд – это будет «да». Три раза – «не знаю». Но как Стася увидит из своего окна движение заслонки в таком маленьком отверстии? Ведь с такого расстояния даже само отверстие едва видно. А когда стена в тени, то вообще ничего не разглядеть. Я подумал, что должен буду дать ей бинокль. Но потом понял, что с биноклем я не готов расстаться даже ради Стаси. И тут меня осенило: я отдам ей полбинокля! Я осмотрел бинокль и заметил на шарнире гайку. Значит, его можно разобрать на две части: одна половина будет у Стаси, вторая – у меня. Конечно, одним глазом я не смогу видеть так же хорошо, как двумя сразу, всё получается как бы плоское. Но другой возможности у нас не было.
Решив всё с половиной бинокля, я стал обдумывать варианты тайного кода. Как Стася будет со мной разговаривать? Сначала я пытался сам придумать буквенные коды, но быстро понял, что ничего лучше и удобнее морзянки всё равно не придумаю. Хотя многие буквы обозначаются в морзянке не одним, а несколькими знаками. Азбуку Морзе я учил когда-то давно в скаутском клубе, но помнил её до сих пор. Я скажу Стасе, чтобы она пользовалась обеими руками: правой рукой для обозначения тире, а левой – для точек.
Я бы, наверное, тоже мог отвечать ей с помощью морзянки, двигая заслонку в разном темпе, чтобы обозначить точки и тире. С другой стороны, это всё-таки будет слишком опасно. Отверстия, конечно, не так уж хорошо видны из дома напротив, но если я всё время буду двигать заслонку, то, возможно, они начнут привлекать взгляд из-за постоянного движения. Жалко. Значит, полноценного разговора не получится. Но лучше уж так, чем вообще никак. Зато у нас будет хороший запасный вариант на крайний случай. А Стася сможет коротко сообщать мне какие-то важные вещи, например время или место нашей следующей встречи. Или предупреждать меня, когда она не может прийти. Или, например, если она захочет сказать, что любит меня. Может ли она захотеть сказать такое? Мне было приятно думать об этом и надеяться, что да. Я сам не был уверен, что у меня хватит смелости ей признаться.
Наконец наступил понедельник. Я немного нервничал, потому что всю неделю
