Арсений Рутько - Пашкины колокола
Ближе к ночи квартира Андреевых была похожа на растревоженный улей. Набились не только свои, михельсоновские да с мамкиной Голутвинки, явились и соседи. Все в округе знали, что Андреич уже два раза побывал в городском рабочем Совете. От кого же и услыхать новости, если не от него!
На столе шумел самовар. Хоть и заваренный на жженых сухарях чай, а всё - угощение, не за пустым столом!
- Ты, однако, вот чего объясни, как ты есть рабочий депутат! - с хитринкой усмехался Гордей Дунаев, крановщик из их же кузнечного. - Нынче в чьих руках власть в Москве? В ваших, которые депутаты бесштанные, или у думских, кто сами себя туда еще при царе выбрали? Ась? Может, и третье: у золотопогонников гарнизонных под началом господина Грузинова?
- Будет наша власть, Гордей. Потому что нас несчетные тысячи, ответил Андреич, - промеж которых и ты, насмешник! И не хихиканье от тебя требуется, а помощь во всю твою рабочую силушку! Ты поглядел бы на нас сегодня в Совете. Нас же там со всех заводов целая уйма сошлась! И за спиной у каждого пятьсот выборщиков, таких же рабочих, как он сам! Смекаешь? У всех в душе та же заноза, что у тебя, торчит!.. Ты еще и то вспомни, старина: Москва-то не сразу строилась, а по бревнышку, по кирпичику. Так и наше дело. Ощупью бредем.
Пашка с удивлением присматривался к отцу. Что-то здорово переменилось в Андреиче за последние дни. Будто невидимая пружина распрямилась внутри, и в глазах заиграл дерзкий, как у Андрюхи, пронзительный блеск...
- Как насчет хлеба Совет решил, Андреич? - спросила Никитична, соседка-солдатка. - Откроют лавки аль нет? Голодные детишки сидят!
- Заставим, Никитична! Откроют! - заверил кузнец. - Посланы отряды по мучным складам, мельницам да пекарням. Мукомолам да искарям забастовку кончать надо, иначе рабочая Москва без хлебушка задохнется... И во всякую бакалею верные люди направлены - открыть обязательно.
- Безоружные посланы? - ядовито подковырнул Гордей Дунаев. - Ась?
- Зачем безоружные, Гордей? - повернулся к нему Андреич. - Мы же не вовсе дураки, чтоб от торгашей милостей ждать. Плевать они хотели на наши просьбы и слезы! Солдатики из казарм в поддержку Совету пошли. Завтра с утра все в полном порядке будет, Никитична! И ты не сомневайся, язвитель!
Вот тут-то Пашка, сидевший возле распахнутой двери во двор, и услышал поскуливанье Лопуха. За заботами да тревогами Ершиновы, видно, начисто позабыли о несчастной собаке. Пашка подошел к порогу, всмотрелся в ночную темь. На верхней ступеньке лестницы помахивал из стороны в сторону собачий хвост.
- Сейчас, Лопушок, сейчас.
Нащупал у подпечка собачью миску и пошел вокруг стола, подбирая где косточку, где огрызочек хлеба. И мамка увидела, взяла миску, плеснула в нее остатки похлебки.
- На, вынеси своему дружку!
Пашка вышел во двор.
Ночь ясная. Лунища светит во всю силу. Похожа на золотой рубль. Кругом звезды рассыпаны, тоже по-праздничному большие. На этаже у Ершиновых темь. Но только Пашка вышел, окно в Танькиной горенке звякнуло. Видно, вторые рамы уже выставили, и, не зажигая лампу, "принцесса" приоткрыла окно.
Пашка всмотрелся. Так и есть! Ишь локоточки выставила, вся будто в серебро одетая, лунным светом светится. И Пашке даже с ней захотелось поделиться радостью.
- Татьянка?
Девчонка не ответила. Пашка наклонился, потрепал собаку по загривку.
- Ты ешь, Лопушок, ешь!
И тут приглушенный Танькин голос, полный мстительного торжества, прошептал над навесом, прикрывающим вход в подвал:
- Покорми, покорми дружка блохастого последний раз, стюденткин любимчик! Ужо папаня велели приказчику отвести дармоеда на хомутовскую живодерку! Нам другого приведут, волкодава! Как только его доставят, Серега-приказчик после торговли и отведет Лопуха. Тогда и заказывай по хвостатому панихиду! Допрыгался со стюденточками, кузнечик щербатый!
Окно со звоном захлопнулось. У Пашки даже сердце остановилось: загубила она Лопуха, загубила!
Вернулся в дом. Но разговоры взрослых слушал без интереса. Все спрашивал себя: выходит, подлюга-девчонка и впрямь упросила отца извести собаку и жизнь Лопуха закончится на живодерке? Нельзя же такого допустить. А как спасти? С кем посоветоваться? Может, утром к Шиповнику сбегать - авось что придумает?
Всю ночь проворочался без сна. Утром, вскочив раньше всех, выбежал на улицу.
Как и сказал вчера Андреич, лавки и магазины утром открыли. Но еще раньше чем загремели засовы дверей и болты ставней, какие-то юркие людишки пробежали по городу, расклеивая по стенам и заборам белые листки. Возле них сразу стали собираться люди: "Что такое! Какой приказ?"
- Кто грамотный? - шумели в толпе. - Давай читай! Про чего написано? Не мир ли с германцем?
Пашка протискался к забору, пробежал глазами распоряжение нового командующего Московским военным округом подполковника Грузинова. В городе вводится "второе положение охраны" и приказывается всем вернуться на рабочие места по фабрикам и заводам. Саботажники будут немедленно преданы военно-полевому суду как изменники родины...
- Да читай для всех, оголец! - кричали сзади. - Про чего там?
Пашка прочитал вслух грозные слова и с тоскливым вопросом посматривал на толпившихся возле. Его заставили прочитать приказ не меньше пяти раз, прежде чем его оттеснил от забора плечистый парняга.
- Передохни малость, хлопец! Ишь аж охрип!
Пашка постоял еще с минуту, послушал. Тронул за костыль стоявшего впереди инвалида:
- Дяденька солдат! Что такое: второе положение охраны?
Солдат повернулся к Пашке давно не бритым лицом. Из-под рыжеватых бровей остро глянули прищуренные глаза.
- Как понимать?! А так просто и понимай: военное или, скажем, осадное положение! Слов-то они разных напридумать могут, а суть одна: зажать народ в железный кулак!
Пашка помчался домой.
Андреич и мать слушали сначала с недоверием, потом отец угрюмо заворчал:
- Стало быть, снова все на их сторону поворачивает? Не зря вчера на собрании один из большевиков упреждал: Временное правительство в Питере почти все из богатеньких! Во главе князь по фамилии Львов.
- Из школ прапоров, из Александровских казарм, - добавил Пашка, юнкера с ружьями по Серпуховке топают!
- Не долго мы праздновали! - вздохнул отец. - Неужели они снова наберут силу? Неужели как была кабала, так и останется?
Сквозь воркотню отца Пашка прислушался к тому, что делается во дворе: будто бы там скрипнула ступенька.
Он бросился к двери, приоткрыл. Ага! Это из ершиновских покоев, в накинутой на плечи куртке, спускается сынок Ершинова Степка. Сладко позевывая, щурится в небо, где кружатся вороньи стаи.
Пашка тоже смотрит на них. В его голове проносится неожиданная мысль: а почему вороны не улетают вместе с другими птицами зимовать в теплые края? Надо у Люсик спросить, она все знает!.. Но случайная мысль тут же и забывается. Пашка с ненавистью смотрит в узкоплечую спину Степки, в коротко остриженный затылок.
Легонько пиная, Степка подгоняет Лопуха к конуре и пристегивает к ошейнику цепь. Это утренняя обязанность Степки, если "папаня" не выходит в ранний час во двор.
- Ну что?! Долодырничался, вислоухий? - В голосе Степки, однако, даже как будто звучит сочувствие. - Н-да, псина! Вот какие пироги! Отведут тебя, ушастый, на хомутовскую живодерню, и каюк тебе. Шкуру сдерут, пойдет на выделку, а мясо продадут на "козье" или "баранье" жаркое. На том для тебя все, концы! Может, подыхая, и поймешь, с кем след, а с кем не след дружбу водить. Разумеешь? Д-да! Ну, чего скулишь? Жрать просишь? А вот кормить тебя, дурачину, нынче папаня не велел. И согласись сам: ни к чему! Так и так подыхать!
В дверную щель Пашка слушал Степкины рассуждения и скрипел от бессильной ярости зубами. Вот ведь уродится такая гадина!
Степка ушел в дом. Глядя на тоскливо повизгивающего Лопуха, Пашка ругал себя последними словами: не вынес утром собаке поесть. Он-то хорошо знал, что такое голод: все мысли вокруг жратвы крутятся. Но теперь вынести Лопуху можно лишь тогда, когда Степка и Танька уберутся в свои училища-гимназии, а сам Ершинов отправится в лавку или на склад. Потерпи, Лопушок, потерпи! Я тебя не забыл!
Пашка опрометью помчался на Большую Дворянскую - надо застать Люсик, пока в институт не ушла.
Она оказалась дома и, конечно, выслушала Пашку с тревогой, прикидывая вместе с ним, как спасти Пашкиного хвостатого друга. Она и сама любила зверей, рассказала, что в Тифлисе у нее под кроватью жили черепашка Снуля и еж Ух.
- Да, Павлик, - вздохнула она. - Много на свете недобрых, жестоких людей. Ты умница, что пришел ко мне, я вчера получила от папы денежный перевод. Мы выкупим Лопуха. У таких торгашей нет ничего, что не продавалось бы.
Пашка глянул с испугом и недоверием.
- Вы, Люсик-джан, хотите сами... к Ершинову? Да он скорее удавится, чем продаст. Особенно вам!
- А приказчик?
- Этот побоится! Вдруг Ершинов узнает - выгонит! Нет, Шиповник, не продадут они Лопуха...
