Евгений Пермяк - Сказка о сером волке
Не скажу, что эта книжка придется по душе тебе, или Дудорову, или господину Стекольникову. И не скажу, что в ней нет перехлесту против правды. Я не вникал в это, я даже не перечитывал полностью того, что они написали. Не все ли равно? Не я, так другой перехлестнет. Но если перехлестнет другой, так он и получит за это деньги. Так лучше уж я. Коли уж волк, так и выть мне по-волчьи, да я и не мог отказаться от денег, которые положили передо мной сразу же, как я подписал каждую страницу книги под названием "Как они перегоняют Америку". Деньги мне были нужны, чтобы рассчитаться со всеми, кто обидел меня. На эти деньги я купил у Эльзы ферму. Я сказал ей, что хочу умереть хозяином фермы, которая так и так достанется Анни. И Эльза поверила мне. А через неделю я продал ферму молодому живоглоту. И у Эльзы нет теперь фермы, нет тополей и нет даже спальни. И нет меня, главного колеса. Ничего нет. Только деньги. Я рассчитался ими с лихвой за все ее милости ко мне и за то, что она выпила мою жизнь. Ей, как и Тейнеру, теперь будет над чем подумать.
Я еще не знаю, где мне осесть. Пока живу по отелям. Может, подамся в Швецию, где, говорят, горы схожи с Уральскими. А может, поселюсь в Англии. На прожитье у меня теперь есть, и еще останется, чем моему внуку Сергею помнить своего деда, серого волка. Ему я послал видимо-невидимо игрушек и забав. Не захотите отдать - ваше дело. Только зачем ребенка лишать радости? Можете не говорить, что это все от меня. Дед Мороз, в конце концов, мог все это принести ему. А игрушки ценные. На двести тридцать шесть долларов. И часы там же.
Вот и все.
Считайте меня - кем вам лучше считать. Теперь мне все равно. Потому что я умер для вас теперь окончательно и бесповоротно.
К сему Трофим Т. Бахрушин".
Прочитав письмо, Петр Терентьевич позвал Сашуню и велел ей до буквы, до точки снять точную копию и передать ее потом ему вместе с письмом.
Когда Бахрушин читал письмо Трофима, ему казалось, что оно снова выбьет его из колеи жизни. Этого не случилось. Он всего лишь спросил себя: "А чего еще можно было ожидать от него, бесстыдно кичащегося своей собственной грязью? Чего? Но как сопоставить это письмо с письмом в Верховный Совет? Пусть оно не подписано, но ведь диктовал-то его один и тот же человек..."
Это не умещалось в сознании Петра Терентьевича. Это было подлее всех подлостей, какие он мог себе представить.
LVI
Как хорошо бы сейчас побывать в Америке и своими глазами увидеть то, что так необходимо для завершения романа! Разыскать Эльзу, поговорить с ней. Узнать, что думает она о Трофиме. Интересно знать, как вел себя Юджин, зять Трофима по его падчерице Анни. Не остался же он чурбан чурбаном, когда старый волк лишил их фермы. Это все никак не обеднило бы последних глав. Но кто чем располагает, тем он и располагает.
Будем ждать вместе с Петром Терентьевичем и Стекольниковым письма от Тейнера. А они его ждут.
- Но хоть что-то он мог написать! - говорил Федор Петрович Бахрушину. - Не оказался же он, как и этот...
- Ни при каких обстоятельствах, - перебил его Петр Терентьевич. - За это я ручаюсь головой.
Бахрушин не ошибся и на этот раз. От Тейнера пришло письмо. С первых же строк письма Тейнер предстал как живой. Письмо будто говорило его голосом:
"Алло, Федор! Алло, дорогой Федор Петрович, товарищ Стекольников! Не держись за стул и выполощи рот от всех нехороших слов по моему адресу, которые у тебя навязли в зубах.
Дорогой Федор! Я не могу портить людям настроение моими письмами. Пусть это делают другие. Я всегда хочу нравиться.
Это мой пережиток, от которого я не буду избавляться.
Что я тебе мог написать, когда некто притворявшийся набожным молоканином оказался змеей, рядом с которой кобра выглядит безвинной гусеницей. Он разрушил все мои планы и лишил меня всех контрактов. Он украл то, ради чего я возил его за океан. Он сумел так уронить мою репутацию, что тюрьма мне показалась самым лучшим вариантом, я мог предвидеть и то, что в результате его клеветы меня объявят врагом своей страны.
За контрактами, которые были расторгнуты, не замедлили их последствия - взыскание полученных денег. Отдав все, что было сбережено на тот день, который в России называется "черным", наша семья уже готовилась переезжать из дома с видом на Гудзон на чужом автомобиле, потому что мой "форд" ушел оплачивать долги.
Но!.. Федор, я говорю: но!..
Федор, я не могу сделать так, чтобы у тебя со следующей строки было хорошее настроение. Ты должен, хотя бы из солидарности, хотя бы в течение одной минуты пережить хоть немного из того, что я переживал так долго. Кажется, сто лет. Потому что минута была длиннее недели, а неделя тянулась дольше года.
Но, повторяю я, изменилась погода. Погода изменилась так круто, что никакой сверхдипломатический синоптик или академик политического погодоведения не мог предсказать даже накануне такого резкого скачка барометра.
Жизнь так сложна, что на потепление или на похолодание влияет многое. И урожай и новшество в ракетной технике. Военная опасность. Назначение нового посла, уход - старого. Приезд делегации. Успех гастролирующего театра. И сто, тысяча неперечисленных вещей...
Теперь ты читай медленно... Очень медленно, иначе ты что-нибудь пропустишь мимо глаз.
Вечером, когда я думал, что можно продать еще на уплату долгов, на экране телевизора появился русский крестьянин Кирилл Тудоев, который, как сообщил диктор, в угоду американским вкусам и представлениям о России любезно согласился косить траву старинным способом и босиком, позируя известному журналисту и знатоку русского языка Джону Тейнеру, недавно побывавшему в России и вернувшемуся с книгой "Две стороны одной и той же планеты", которая представит несомненный интерес для всех желающих объективно разглядеть другую сторону земного шара.
- Бетси! - крикнул я тогда жене. - Перестань укладывать вещи и просуши свои глаза в лучах телевизора. Там, кажется, торжествует правда твоего мужа.
И Бетси прибежала. Отец уже был тут и наливал кое-что в мой стакан.
На экране в это время заслонили Кирилла Андреевича большие тракторные косилки и "ведренная и ветреная погода", высокие стога "звонкого и гонкого" сена, и послышалась песня девушек, которую я записал карманным магнитофоном.
А потом пошло все, как я смонтировал. Дарья Степановна и ее коровы. И Золотая Звезда Дарьи Степановны - награда за новую породу коров - во весь экран. И никто не вырезал эту звезду.
Федор, ты слышишь, ее не вырезали из фильма. Я тогда сказал:
- Папа, необходима еще бутылка, потом я тебе объясню зачем.
Отец принес две. Он чем-то напоминает своего сына Джона.
Потом, также во весь экран, шли Катя и Сережа. Лицо Кати родилось на экране из лица Дарьи Степановны. Оно как бы просто помолодело.
Это была тоже цветная пленка. Теперь Катя может сниматься в Голливуде, а Пелагея Кузьминична стать самой знаменитой манекенщицей Нью-Йорка. Я показал ее в десяти русских костюмах, начиная с тех, что из прошлого века.
Миллионы людей увидели закладку нового села Бахрушина. Оно, как и Катя, появилось сквозь... (извини, не могу найти слово). Пусть будет сквозь лицо своей бабушки - старой деревни.
Потом из высокого овса выползали маленькие индейцы. Потом они стали скрипачами. Их скрипки звучали на всю Америку. Потом они оказались голубятниками. С крыши большой, объединенной голубятни взлетели белые голуби. Они так кстати смонтировались в моем фильме! Эта первая передача заканчивалась пашущим трактором без тракториста на Большой Чище и моим заключительным словом, которое я еще летом наговорил на пленку.
Федор, милый Федор, не хочется ли тебе чокнуться со мной? Но, чокаясь, помни, что показ моих телевизионных фильмов может быть всего лишь уступкой общественному мнению, трюком "холодной войны", притворившейся потеплением. Но чем бы это ни было, это было. Значит, обстоятельства таковы, что наша пропаганда вынуждена делать реверансы в сторону правды.
Теперь дальше. Дальше все пошло наоборот.
Компания предложила возобновить контракт. Но разве только юна одна теперь могла издать мою книгу "Две стороны одной и той же планеты"! И я почувствовал, что иногда могу становиться на четыре конечности и показывать зубы.
Нет, нет, Федор, я не спекулятивный стяжатель, хотя объективно я и есть таковой. Потому что могу жить и бороться только по правилам борьбы, которые считаются здесь нормой поведения человека.
Не думай, что мой бог - деньги, хотя я теперь и молюсь на них, потому что они, как никогда, нужны. Потому что я теперь могу без посредничества компании издать еще одну книгу "Мечты и цифры", которую я обещал Петру Терентьевичу.
Я попросил компанию до наступления вечера покрыть все убытки по убыстренной продаже некоторого моего имущества, к чему мне пришлось прибегнуть не по моей вине. Затем я, не подымаясь с четырех конечностей на две, попросил удвоить все положенное по контракту и также до наступления темноты полученную сумму вручить мне чеком или наличными.
