Валерий Медведев - Сверхприключения сверхкосмонавта
— Я тоже ухожу, — сказал отец, — ухожу жить к бабушке. Ну хорошо, — бормотал он, — ты не хочешь слушать своих соучеников, ты не хочешь слушать нас, взрослых, ты не хочешь слушать и Горького, и Станиславского, и Павлова…
Отец хлопнул дверью, и я остался один.
Как жаль, что человеческий голос не может (пока не может) произнести одновременно три фразы. К сожалению, природа не запатентовала такой способности ещё ни у кого, но если бы она запатентовала это, то я бы, оставшись в долгожданном одиночестве, произнёс следующее: "Кис-кис-кис!" Затем бы пропел: "…то, что испокон веков неосновательно называли «колебаниями» голосовых связок, не является в строгом смысле колебаниями: это просто серия сверхкоротких и быстрых сокращений голосовых связок". И продекламировал: "Сердце бьётся! Сердце бьётся! А как же оно бьётся?!" Всё это я бы произнёс одновременно, потому что в одиночестве мои мысли сосредоточились на многих проблемах. На этот раз их было всего три. Хотя, если быть точным, то есть если быть, то только точным, было ощущение, и четвёртой проблемы: ощущение конфликта с одноклассниками. Правда, это ощущение было ощущением как бы не общим, а личным. "В конце концов, всё, что произошло, это даже не конфликт, а просто противоречие, но ведь не каждое противоречие переходит в конфликт", — думал я, расхаживая по квартире в поисках кошки Муськи, чтобы её накормить. Заглядывая в поисках нашей кошки Муськи под стол, я увидел на скатерти кусок перфокарты и листок бумаги. На листке было написано: "Юрию Баранкину от Тани Тополевой". Я взял листок в руки и, перевернув, стал читать. "Юра, — было выведено решительным почерком, — я думала, что до этого не дойдёт дело. Но до этого дело дошло. До этого — значит, до электронно-вычислительной машины. Во время разговора с нами, вернее, во время постановки диагноза твоего заболевания ты, наверное, решил, что твоя несовместимость касается только твоих одноклассников, но дело обстоит гораздо хуже. Гораздо хуже, чем предполагали мы и чем предполагаешь ты. Перед нашим разговором с тобой я с помощью одного инженера-кибернетика заложила твой психологический портрет в электронно-вычислительную машину. Не мне тебе объяснять, что предмет психологии — это закономерности формирования психических свойств человека: потребностей, интересов, привычек, способностей, темперамента, характера. Это и привело меня к инженеру-кибернетику. Мы заложили в электронно-вычислительную машину твой психологический портрет, и вот что нам ответила машина: ты, Баранкин, несовместим ни с одним космонавтом на всём земном шаре!" И подпись: "Таня Тополева".
Говоря честно, я ещё некоторое время ходил по комнате в поисках Муськи, стараясь не думать о Таниной записке, но мысль моя то и дело возвращалась к словам: "Электронно-вычислительная машина со скоростью миллион операций в секунду (человеческому мозгу эти скорости ещё не под силу!) определила твою полную сверхнесовместимость с кем-либо из космонавтов на всём земном шаре". Между мною и этими словами возникло какое-то непреодолимое тяготение. И я, может быть, первый раз в своей сверхкосмонавтской жизни занялся только лишь одним делом: я думал о прогнозе. ЭВМ предсказала мне полное одиночество при выполнении самого трудного задания на земном шаре. Тяготение, тяготение критических масс, тяготение двух критических масс. Их сближение и… как сказал этот Зайцев, этот совсем не академик Зайцев, что в голове Юрия Баранкина произошёл информационный взрыв, дезинформационный взрыв, и жизнь остальных мыслей в моей голове оказалась короткой. Короткой, как жизнь кометы, открытой недавно датчанином Ричардом Уэстом. Распад космической странницы фотографировали в течение месяца киевские астрономы. На фотографиях было чётко видно, как ядро кометы разделилось на четыре фрагмента — каждый диаметром около километра. Окутанные газовым облаком, образовавшимся при интенсивном испарении льда, части небесного тела постепенно разошлись в разные стороны.
Думая о комете Уэста, я прилег на папин диван просто так, без всякого расписания, товарищи потомки, лёг глупо, бессмысленно, совершенно не ощущая беспрестанного тиканья в моём существе биологических часов. На диване высилась кипа журналов и газет, с помощью которых совсем недавно отец собирался дать мне вместе с моими одноклассниками решительный бой. Я взял лежавшую сверху «Литературку» и взглянул на последнюю страницу. Со страницы на меня смотрели смешной рисунок, рассказы, рассказики, фразы, пародии. Мой взгляд остановился на переводе с датского "Маленькая утренняя радость", и я прочитал его вслух:
Как утром весенним приятно проснуться,И сладко зевнуть, и слегка потянуться,Следить за мерцанием солнечных бликовИ слушать часы, не уставшие тикатьЗа долгую, но уходящую ночь…Дремоту свою не спеша превозмочьИ своему безмятежному телуОтдать приказанье сурово и смело:"Доброе утро! Пора бы вставать!"И после в постели остаться лежать.
Я повторил слова стихотворения: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать". И остался лежать в постели, хотя по расписанию я должен был тренироваться.
ВОСПОМИНАНИЕ ДВАДЦАТОЕ. Пульс, пульс, пульс!
Утром, как это ни странно, я проснулся в своей постели. Дома уже никого не было. Очевидно, отец перенёс меня, сонного, на постель. Позавтракав, я тоже не пошёл ни на какие тренировки. Сначала я расхаживал бездумно по комнате, декламируя вслух: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать".
И с этими словами на губах я вышел из дому на улицу. Очутившись на улице, я бесцельно постоял на трамвайной остановке и почему-то сел в трамвай и поехал туда, куда поехал трамвай, до самой его конечной остановки, которая называется Михалково. Потом я купался, загорал, ходил в кино, просто гулял и просто ничего не делал.
Кажется, на четвёртый или на пятый день я встретил Таню Тополеву. Она подошла ко мне и сказала:
— Я тебе тогда позабыла оставить твои воспоминания, — и протянула мне мою зашифрованную тетрадку.
Я взял свой дневник и сунул его в карман куртки.
— А как всё-таки к тебе попали мои воспоминания? — Я никак не мог понять этого.
— А мне тётя Паша их передала. Она сказала: "Я живу на первом этаже, а тут, видно, очень важные документы… Ты ведь живёшь на двенадцатом этаже, у тебя они лучше сохранятся".
После этих слов мы ещё долго стояли молча, потом Таня посмотрела на небо и сказала:
— Птицы улетают…
Потом она помолчала и добавила:
— Оказывается, они в полёте ориентируются по Солнцу, звёздам и по силовым линиям магнитного поля Земли. — Затем она помолчала и добавила: — А мне кажется, что это не обязательно всем знать, как и по чему ориентируются птицы, улетая на юг. Кто изучает полёты птиц, тот пусть это и знает…
Я промолчал.
— А ты эти дни не тренировался?
Я промолчал.
— Ну и правильно, — сказала Таня. — Самые великие космонавты и то ведь не всё время тренируются…
Я промолчал.
Таня тоже замолчала. Так мы стояли молча очень долго. Затем я её спросил:
— А стихи — это ты сама написала?
— Какие сама, — ответила Таня, — какие у папы взяла. У меня папа поэт. У него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору. Так вот они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получилась, а стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились.
— Как вижу, — согласился я.
Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошёл за ней.
Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я всё не решался, а потом сказал:
— Ты знаешь, а я всё-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь… я прочитаю тебе вслух?
Таня обрадовалась.
И я начал читать:
Человек о сердце многоНаписал стихов, баллад.И в них сердце сквозь тревогуСмело бьётся, как солдат.Не стучит, а бьётся.Сердце бьётся, как солдат.Огарёв дружил и Герцен,Дружбе не было преград.Их сердца в едином сердцеБились вместе, как солдат.Потому, что сердцеНе стучит оно, а бьётся.Сердце бьётся, как солдат.Если сделал людям плохо,Сердца нету, говорят.С самых первых в жизни вздоховСердце бьётся, как солдат.Не стучит, а бьётся.Сердце бьётся, как солдат.Как мотор, не заведётся,Не стучит, как агрегат,Человека сердце бьётся,Сердце бьётся, как солдат.Не стучит, а бьётся.Сердце бьётся, как солдат.Сердце кровью обольётся,Не уйдёт в борьбе назад,Потому что оно бьётся.Сердце бьётся, как солдат.Не стучит.Не стучит, а бьётся.Сердце бьётся, как солдат.
Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное: во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора.
