Сочинение, не сданное на проверку - Александр Гарцев
От моего дома на Урицкого 4 до этих двух домов, где живут Женька, Колька и Выса, Сашка Носач, Баса, Шурик Мочалов и Алка, в общем, вся наша компания идти минут пять, а то и меньше. Достаточно пройти мимо поликлиники, общежития НМЗ и перейти дорогу.
Дорогой мы называем улицу Советскую, что змейкой тянется через весь городок, от начала у Доручастка, через микрорайон лыжного комбината, механического, 608-ым его называют еще с военных лет, через Крутиху, через микррорайон КДП, зовут его еще 41-й завод и до самого конца города автоколонны.
Я недавно уехал из этого района. А так всю жизнь, все мои 16 лет прожил в этом деревянном двухэтажном доме. Таких двухэтажных одноподъездных весьмиквартирынх деревянных 4 дома. Их построили после войны. Строили пленные немцы. Даже парни старшие хвастались нам, что каски немецкие находили на чердаке. Мы, конечно, чердаки все облазили еще в далеком детстве, касок немецких не находили. Но все равно страшно там. Немцы все-таки строили.
Все квартиры были коммунальные. Жили по три – четыре семьи. Отапливались доме печками. Наш дом был дом начальства. Элитный дом. Если в тех трех домах туалета не было. Он был на улице, рядом с помойкой. То у нас был теплый туалет. И в нашем доме жило начальство да льготники.
Мы с мамой, например, она главный нормировщик в главном цехе завода. С нами в квартире Александр Федорович шофер директора. У нас же на этаже – заведующая детским яслями, единственными в нашем городке, Маргарита Наумова. Внизу врачи по фамилии Носач. У Алки родители тоже начальство. Мастер с завода. Работник исполкома, инвалид войны, многодетная семья Макаровых.
У домов стояли сараи. У каждой семьи был сарай. Там дрова. Кто-то кроликов держал, кто-то свиней.
Мы с мамой переехали в благоустроенную квартиру на Урицкого 4 уж года два. А я все хожу сюда, в свой район, к своим пацанам, как будто и не уезжал. Все здесь такое знакомое, родное. Тем более идти-то две минуты.
Дверь открыл Колька.
А, ты? Здравствуй.
И он, не дожидаясь пока я переступлю порог, протянул руку.
Здравствуй, ты один?
Вопрос был задан по инерции, так просто, мне было совершенно безразлично, один он или нет.
Как видишь.
Да, я видел. В комнате было тускло, хотя три лампочки, изображая какое-то подобие люстры, стыдливо свисали с потолка. Заливался телевизор, застыли на плюшевом ковре, висящем над диван-кроватью три богатыря, а под ними, сидел или лежал, ну в общем находился Колькин отец, неестественно закинув куда-то за плечи свою как всегда нетрезвую голову. У Кольки отец тихий. Он, когда выпьет сразу спит, сидя ли, лежа ли. Мне даже иногда казалось, что и стоя может спать, если его привалить в уголочек и подпереть чем – нибудь.
–Все дома. – сыронизировал Колька, кивнув в сторону трех богатырей со спящим четвертым, – и пошел к зеркалу, продолжая расчесываться. Видимо за этим занятием я его и застал.
Проходи, садись.
Прошел. Сел. Соседство, конечно, не очень, подумал я, поглядывая искоса на застывшую фигуру. Но изваяние не шевелилось, и я успокоился.
Колька все причесывался. Любил он причесываться и бриолинить волосы по самой последней моде. Был он роста среднего, но может чуть-чуть к высокому. Но высокого, конечно, с большой натяжкой. Хотя рост его и был приличный, но он не казался высоким, потому что был упитанным и коренастым.
У него в сарае мы оборудовали маленький спортзал. Грушу сшили, опилками набили, положили на земляной пол половики. Не знаю, где и взяли. Скинулись, купили две пары боксерских перчаток. А вот железа и покупать не пришлось. Откуда – то появились две двухпудовки, ржавые, пудовка, гантели. В общем, все, чтобы качаться.
Но мы не фанаты качки. Нас больше бокс интересовал. Ох и били грушу. Кулаки всегда в ссадинах. Мешок-то из мешковины. Царапается. Плохо это. Перчатки уже все истерлись. Колька среди нас отличался особой стойкостью в дворовых поединках, между нами. Устраивали мы такие. Не все же грушу бить. Бои у нас вежливые. За каждый удачный удар в ухо или в лоб извинялись. Хотя от этого не легче было. А Колька из всех нас атлетикой занимался искренне, самозабвенно, серьезно. Так серьезно, что даже в больницу угодил, что-то с сердцем. Перекачался, видимо. Даже в армию его из-за этого не взяли или из-за зрения. Не знаю. Женька еще хорошо занимался. А так, кое-как. Выса вообще приходил, чтобы только посидеть, да позубоскалить. С Басой никто боксировать не хотел. Он толстый и руки у него длинные. – Ну, парни, кто со мной? – ехидно спрашивал он. И к своему большому удовольствию, не найдя желающих, брался за двухпудовки.
Я все удивлялся, как здорово Колька удар держал. Я так сразу, если прямым получу по лбу, или боковым в ухо, или апперкотом в челюсть, так мне надо сразу остановиться. Отдышаться. А потом продолжать бой. А Колька вообще чудо. Он почем-то часто пропускал прямой. Этим все пользовались. Как дашь ему в лобашник изо всех сил. Извинишься, конечно, после этого. А ему хоть бы что. Мотнет головой и снова драться. Никогда бой не останавливал. Молодец. Упрямый.
Сейчас его очки поблескивали в зеркале в такт расчесыванию. У Кольки зрение плохое. И серые невыразительные глаза его смотрели из-под толстых стекол очков на мир как-то с недоумением, вопросительно. Но очки придавали его лицу солидный, я бы сказал основательный и модный вид.
Вот они снова блеснули издалека, и я услышал ошеломляющую новость:
Я, Сань, в юридический собираюсь.
Ты? – невольно воскликнул я от неожиданности.
А что? – очень невинно и нисколько необиженно прозвучал его вопрос.
Да так, ничего, – соврали мои губы.
И пока он искал бумажки с правилом приема я соображал. Так Колька собрался в институт. Хорошо. Молодец. Но сможет ли поступить он туда? Там ведь, наверно, философию изучают. Право какое-нибудь. А ведь Колька из двух- трех слов предложения свои строит. Думает подолгу. И не работает над собой. Не самосовершенствуется. Сколько я пытался его затащить в свой литературный кружок! Сколько ему предлагал начать писать стихи. Рассказы предлагал о рабочей жизни своей сочинять. Я бы помог. И в редакцию
