Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша
И он отсчитал мне дюжину других открыток. Все они были одинаковые: на них изображался курносый младенец в коляске и стояла надпись: Его Императорское Высочество Наследник - Цесаревич Алексей Николаевич.
Куда ж с ними идти? На базар? Так там барынь в шляпках не так c& много. Я решил идти на главную улицу: там всегда много гуляющих господ. И правда, только я свернул на Петропавловскую, как сейчас же увидел толстую барыню в шляпе с вуалеткой.
- Мадам, купите наследника! - подбежал я к ней.
- Кого купить? - не поняла барыня.
- Наследника-цесаревича Алексея Николаевича, его императорское высочество.
Барыня взяла из моих рук открытку, посмотрела и заулыбалась:
- Ах, какая прелесть! Сколько тебе?
Как и подобало купцу, я сразу же решил использовать восторг покупательницы и храбро сказал:
- Гривенник.
- Ну, гривенник! Довольно тебе и пятачка. - Барыня вынула из серебряной плетеной сумочки крошечную серебряную монетку и сунула мне в руку. - Получи.
Осмелев, я стал громко выкрикивать:
- Кому наследника-цесаревича! Навались! Отдаю по дешевке наследника-цесаревича!
За несколько минут я продал половину открыток. Брали барыни, господа в соломенных шляпах "панама", чиновники. А соборный дьякон - тот сразу взял две. Я уже мысленно подсчитывал свои барыши, как случилось неожиданное. Трое мужчин в перепачканных краской блузах, с ведрами и кистями в руках, остановили меня и принялись рассматривать открытки.
- Вот и еще кровосос родился, - сказал один из них и щелкнул наследника пальцем по носу.
- У него и в соске, наверно, кровь, - сказал другой.
А третий сунул открытку в ведро с краской и, мокрую, зеленую, вернул мне. От нее в зеленое вымазались и остальные открытки.
- Продавай теперь его императорское высочество, - сказал он, - да смотри ие продешеви.
Около меня собралась толпа. Слышались выкрики:
- Что тут продают? - Не видите, что ли! Царя продают! Не царя, а наследника. - Это все равно. - Продают всю Россию. - Кто продает Россию? Кто? - Известно, кто: студенты, рабочие, евреи! - Не говорите глупостей! Мой сын тоже студент, а Россию он любит, как Мать родную. - Я извиняюсь, господин, а сами вы не из евреев будете? - Дурак! Я православный! - От дурака слышу. Только, скажу вам, напрасно вы кипятитесь: у меня глаз на вашего брата наметанный. - Р-разойдись, господа! - Господин околоточный, куда ж вы смотрите! У вас под самым носом царя продают! - Не царя, господин колбасник, а наследника. - Это все равно. Всю ему, извините, фисгармонию в зеленую краску вымазали. - На то он и божий помазанник, чтоб его мазали. - Не мазать его надо, а смазать. Довольно народ терпел. - Р-разойдитесь! Р-разойдитесь! - Ну, ты, полегче, не толкайся! А то сдачи дам! Привыкли, фараоново племя, над народом издеваться! - Задержите мальчишку! Задержите мальчишку! Пусть скажет, кто его научил царя мазать! - Мальчишка тут ни при чем. - Нет, при чем! Я сама видела, как он мазал! - Петренко, взять мальчишку!
Рыжеусый городовой схватил меня за руку и поволок.
Толпа двинулась за нами и все росла и росла. С главной улицы она свернула в переулок, из переулка выкатилась на соборную площадь. Время от времени околоточный останавливался и кричал:
- Ррразойдитесь, господа! Ррразойдитесь!
Толпа чуть отставала, но потом опять нагоняла нас.
Из толпы неслись выкрики, свист, улюлюканье:
- С мальчишками воюете! Японцев не одолели, так за мальчишек взялись! Фараоны! Крючки царские!
Вдруг из толпы взвился ком земли и упал, рассыпавшись, у ног околоточного. Городовой бросил мою руку и потянул из кобуры наган.
Но мою руку схватил кто-то другой и втащил меня в толпу.
- Тикай, хлопчик!..
Это был тот самый маляр, который сунул цесаревича в ведро с краской.
Я задал такого стрекача, что. и не заметил, как оказался в чайной, на чердаке.
НА МЕНЯ НАЛАГАЮТ ЭПИТИМИЮ
- Ты почему не сказал мне, что у тебя появился голос?
Я стоял в коридоре училища и со страхом смотрел на Артема Павловича. Брови у него сошлись, оловянные глаза не моргая смотрели поверх очков прямо мне в лицо.
- Артем Павлович, у меня... всегда голос был... - пролепетал я.
- Врешь, голоса у тебя не было! Ни голоса, ни слуха!
- Что вы, Артем Павлович!.. Вы меня с кем-то спутали... я никогда не был глухонемым... Я всегда слышал и говорил.. Спросите кого хотите... Весь класс подтвердит...
- А, да я не об этом! Кто сейчас пел во дворе "Повii, вiтре, на Вкраiну"? Ты?
- Я...
- То-то вот!.. Сегодня же явись на спевку!
Артем Павлович был учителем не только математики, но и пения. Математику он, наверно, не любил: на уроках зевал, тетради проверял редко, на доску смотрел с отвращением. Зато на спевках он чуть не приплясывал, И вообще делался совсем другим человеком.
Ученикам, которые с усердием посещали уроки пения, он даже по математике натягивал лучшую отметку. А я на пение хо* дить не хотел. Поэтому, когда он пробовал голоса и заставил меня под свою скрипку тянуть "до-ре-ми", я такое затянул, что он весь сморщился и сказал: "Петух!"
А сегодня, на большой перемене, я сидел с ребятами во дворе училища и рассказывал об одном босяке. Босяк этот любил петь украинскую песню "Повii, вiтре, на Вкраiну", и, когда пел, у него слезы лились из глаз. Ребята сказали: "А ну, спой! Интересно, что это за песня такая". И я, на свою беду, спел. Вот Артем Павлович и услышал.
После всех уроков я, волей-неволей, пошел в актовый зал, где по понедельникам бывали спевки. Артем Павлович тотчас же приказал мне спеть опять "Повii, вiтре, на Вкраiну". Стараясь подражать босяку, от которого слышал эту песню, я запел: Повiй, вiтре, на Вкраiну, Де покинув я дiвчiну, Де покинув карi очi, Повiй, вixpe, овночi.
Я пел и сам удивлялся, как плавно, легко и звонко несся мой голос в этом большом зале. Мне и в самом деле стало казаться, что на свете есть кто-то, с кем меня разлучила злая судьба и по ком я день и ночь тоскую.
Но ясно я этого существа не представлял. Мне только очень хотелось, чтобы каким-нибудь чудом мое пение услышала Дэзи и чтоб голова ее опускалась все ниже и ниже, как все ниже и ниже опускалась сейчас голова Артема Павловича. И я, горюя уже по-громче, пропел: Biтep Bie, сiрцe eie, А козаче серце нуie, Bixep sie, не вертае, Серце з жалю замирае.
Артем Павлович поднял голову и опять посмотрел на меня. Его щетинистый подбородок вздрагивал.
- Да-да... - пробормотал он. - Да-да... Жизнь - корявая штука. - И вдруг рассердился: - Ты притворялся, каналья! Ты просто меня обманул!.. Но теперь я тебя не выпущу! Не-ет, шалишь! Я из тебя солиста сделаю в моем хоре. Солиста! Пой!
Он сунул мне листок с нотами и заиграл на скрипке.
Нот я не знал, но под скрипку запел правильно:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
- Хорошо! - сказал Артем Павлович, и глаза его, всегда мутные, засветились. Он махнул рукой.
Ребята хором повторили:
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Мы пели и пели разные песни, печальные и веселые, пока Артем Павлович не спохватился:
- Что ж это! На носу конец учебного года! Не "Польку" ж нам петь на молебне. Ну-ка, "Богородицу".
Так с "Польки" хор перешел на молитвы. Нам уже давно хотелось есть, и церковные песнопения звучали теперь особенно уныло.
Неожиданно в зал вошли два священника - наш рыжий законоучитель отец Евстафий и другой, в черном клобуке, в черной монашеской рясе, с черной бородой и черными глазами - весь черный.
Наш батюшка сказал:
- Это ученический хор, патер * Анастасэ. Вот послушайте, как умилительно поют дети и юноши церковные песнопения.
Черный наклонил голову. Оба священника приготовились слушать. Наверно, Артем Павлович подумал, что они пришли проверять, правильно ли нас обучают церковному пению; он хмыкнул, покривился и повернулся к ним спиной. Мы пропели еще одну молитву.
Наш батюшка погладил рукой бороду и сказал:
- Душа исполняется священным восторгом. Чудно! Вот только "тя величаем" получилось без душевного подъема. Следовало бы протянуть. Тя велича-а-аем! - пропел он козлиным голосом.
- Оставьте, отец Евстафий! - еще более кривясь, сказал Артем Павлович. - Я не регент, а учитель пения. - И явно назло батюшкам приказал мне пропеть "Повiй, вiтре".
Наш батюшка сначала хмурился: ему, видно, не нравилось, что все перемешалось - и дивчина с карими очами, и отче наш, иже еси на небесах. Но, по мере того как я пел, лицо его прояснялось, а под конец песни он даже улыбнулся.
- Как, патер Анастасэ, хорош голос у нашего отрока? Не правда ли, ангельский?
- Эма!.. Орео! ** - ответил черный и так покачал головой, будто в рот ему положили вкусную конфетку.
- Знаете, патер Анастасэ, мне пришла в голову одна мысль, - продолжал наш батюшка. - Дерзаю думать, сам господь внушил ее. Отойдемте-ка в сторонку, поговорим. Вы всегда были моим лучшим другом и мудрым советчиком.
Оба священника пошли к окну и стали шептаться.
