Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 4)
Идет время, бегут годы. Младенец привлекает к себе массу родительской любви, внимания, времени - и искупать-то его надо, и за молоком сбегать, и поволноваться приходится, если чихнул. Мать склоняется над коляской, отец ведет за ручку в детский сад, бабушка покупает игрушку, дед несет авоськи, полные продуктов. Ребенок становится некой маленькой планетой, вокруг которой обращаются родители и родственники - его естественные спутники.
Но вот проходит время. Дитя обретает внешние приметы самостоятельности. Ему не нужны игрушки, по крайней мере те, что продают в магазинах. Его не нужно водить за ручку в детский сад. Оно не требует постоянного контакта - у него возникают свои интересы и свой круг общения.
Наконец дитя превращается в подростка - в личность, одной из главных черт которой становится стремление к праву на автономность. К праву на уважение и равенство.
Что и говорить, стремления эти порой выливаются в наивную, совершенно "детскую" форму. Выглядят, по разумению взрослых, как необоснованные притязания, дерзость, грубость.
Возникают конфликты. Настает трудный возраст. Между родителями и ребенком, между школой и отроком, между отроком этим и им же самим вчерашним ребенком или завтрашним взрослым - возникает порог, который и ему и окружающим следует преодолеть.
Кому первым?
Конечно, родителям.
Но тут-то и возникает та самая инерция. Сын или дочь - уже не ребенок, а знания близких о маленьком человеке закончились на эпохе детства.
Если вычертить векторы родительских усилий, направленных на подростка, и его реальной жизни, то сплошь и рядом окажется, что стрелки эти направлены в разные стороны. Взрослые все еще искренне убеждены, что их ребенок все тот же, каким он был в эпоху детского послушания, детской его близости к ним. И тем не менее они сделали все или почти все, чтобы сын или дочь оторвались от них.
Парадокс, но это факт: инерция старых знаний о собственном ребенке, стереотип, выработанный взрослыми в собственном сознании, стереотип, которому в поведении, в поступках, в словах должно следовать их дитя, становится тормозом во взаимоотношениях самых близких людей.
Стоит ли удивляться: "Главная беда с родителями в том, что они знали нас, когда мы были маленькими".
Родители не знают собственных детей...
ИСПОВЕДЬ
ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ, ОБЪЯСНЯЮЩЕЕ ЖАНР
Родители не знают собственных детей. Но родители, будем говорить прямо, важная часть общества. Если мы говорим о непонимании значительным числом родителей проблем собственных детей, по логике мы должны сказать об инерции знаний, о стереотипе "детскости" в отношениях к детям какой-то части общества.
А это уже серьезное дело.
Я бы сказал - проблема.
Когда возникает непонимание, которое можно было бы означить термином - интимное, семейное, оно, это непонимание, все равно, рано или поздно, так или иначе из явления домашнего превращается в общественное.
"Трудным" подростком, как правило, уже после родителей занимаются школа, соседи, нередко милиция, а то, глядишь, комиссия по делам несовершеннолетних, воспитатели исправительной колонии. И тянется, тянется хвост непонимания далеко в годы, во время и пространство, оставляя шрамы и рубцы в судьбе вчера таких милых обаяшек - мальчуганов и девчушек...
Но об этом речь позже. Здесь мне только хочется мотивировать жанр "писем". Мотивировать его приходится объективными обстоятельствами.
Вот в чем тут дело.
Писатель всегда лицо общественное. Даже, изымая из формулировки старый смысл, лицо духовное. Он исповедуется перед тысячами своих читателей. Неудивительно, что исповедуются и ему. Это, можно сказать, применимо к литературе в целом.
Однако у каждого литератора своя аудитория. И если своим пером, своими книгами он вклинивается в особую ситуацию, это вызывает реакцию, так сказать, заинтересованных сторон. Многие мои книги посвящены подросткам. Я пишу о взрослых и о детях в ту пору, когда векторы их взаимовосприятий могут расходиться - стрелки эти направлены в разные стороны.
Когда люди не понимают друг друга, часто они обращаются к третьему. К учителю в школе. К соседу по лестничной площадке. К другу. К фильму. К книге.
Ответная исповедь как бы запрограммирована уже самой темой моей прозы.
И вот что хочется мне заметить. Исповедоваться самому куда проще, чем исповедовать других. Чем выслушивать, а главное, давать советы.
Литература тем и литература, что ей дано право вольно обходиться со знаками препинания в конце своей работы.
Вместо твердой, но однозначной точки можно поставить многоточие, открывающее возможность для размышлений.
А исповедь живого человека, как правило, именно с многоточия и начинается, стремясь прийти к вполне определенной точке. Еще лучше - к восклицанию.
Но тем не менее есть обязанности.
Среди них - обязанность выслушивать исповеди. По возможности отвечать на них, то утешая, то соглашаясь, то возражая, а то и просто умолкая в скорби, в печали, в тревоге.
Я назвал жанр этих строк письмами, вкладывая в слово двоякий смысл. Изменив имена и адреса, я публикую здесь письма, адресованные мне, как обращение к третьему лицу в споре двоих, хотя часто одного из этих двоих и не видно. Я хотел бы, чтобы и сказанное в ответ не выглядело точкой - уж слишком тяжела ноша исповедника, не знающего во всей глубине истинности ситуации, ведь тут, как я говорил, только одна позиция, а она всегда субъективна...
Так что пусть "письма" как жанр будут просто письмами в ответ на письма.
Повторюсь для ясности: жанр определен не прихотью адресатов, а обусловлен спором...
ИСПОВЕДЬ ПЕРВАЯ. НАДЯ
Хочу рассказать о детстве, о моих взаимоотношениях со взрослыми. Думаю, это будет интересно. Хочу надеяться, что рассказ о моем детстве не только мое детство.
Пусть говорится об этом много, все-таки хочется, чтобы рассказы о чьих-то судьбах заставляли задумываться каждого.
Многие считают, что ласка нужна детям до какого-то определенного возраста, в период раннего детства, часто путая ласку с занеженностью. Я же считаю - ласка нужна и взрослому, вполне самостоятельному человеку, только нужно знать, в какой мере проявлять это чувство и как.
Если бы взрослые чаще вспоминали свое детство - чужие люди не были бы совсем чужими, научились лучше понимать друг друга. Когда кто-то вспоминает свое нелегкое детство, то на некоторое время даже самый жестокий человек, расчувствуясь, добреет.
Нынешним детям, говорят, легче жить. Они не знают голода, холода, побоев. Да, это так. Но в наш торопливый век бывает некогда приласкать своего ребенка, не говоря о чужих, выслушать, понять. Наверное, поэтому они и вырастают такими непохожими на своих родителей, самостоятельно оценивая окружающих. Рано взрослея, дети все равно нуждаются в ласке, но ласке чуткой, неназойливой, нерасслабляющей, не граничащей с жалостью.
Так вот, я за то, чтобы взрослые видели в чужом ребенке прежде всего человека, нуждающегося в их внимании.
В детстве я всегда завидовала тем детям, отцы которых играли с ними, водили гулять. Мне очень хотелось назвать кого-то папой, и я, оставаясь одна, на все лады произносила это недосягаемое, притягательное слово "папа". Отец у меня был, но никто из нас, четверых его детей, не называл его папой. Нет, он не бросал нас, он жил рядом. Мы видели его ежедневно. Но я не представляла его в роли моего отца, отца, которого я себе придумывала.
Мой отец представал передо мной веселым, умным, добрым, сильным и строгим, умеющим все на свете.
Однажды я шла с мамой по улице и засмотрелась на отца, который играл с дочкой, чуть младше меня. Он догонял ее, подбрасывал вверх, кружил, сажал на плечи, а она, заливаясь смехом, тянула его за уши, волосы, приговаривая: "Ну, папка, еще". И так вдруг остро захотелось, чтоб вот так же кто-то возился со мной, а я называла его папой.
Мама потянула меня за руку, но я не захотела уходить, ждала - этот чужой папа подойдет ко мне и будет играть. Мама потянула настойчивей, но я не сдвинулась с места. Когда она, высвободив руку, сказала рассердившись: "Стой одна. Я ухожу" - я села на землю и расплакалась. Девчонка, указывая на меня пальцем, спросила своего папу: "А почему она плачет?" Папа объяснил ей: "Это капризная девочка, она не слушается старших" - и поспешил увести дочь. А я заплакала еще горше оттого, что обманулись мои надежды, папа той девочки оказался только ее папой.
Так получилось, что капризничала я часто и никак не могла объяснить старшим причину своих слез, капризов. Ведь у меня был папа! Но он никогда не ласкал нас, напротив, мы все его боялись - подруг он водить не разрешал, играть дома и вблизи его - тоже, чтоб не сорили, шум и смех не выносил, и, если мы нарушали этот его запрет, он, ни слова не говоря, брал что попадало под руку и стегал нас. Мы старались избегать встреч с ним.
Мамины старания приучить называть его папой были тщетны. Когда нужно было позвать его, она посылала за ним кого-нибудь из нас. Но мы, дожидаясь, когда он обернется на шум, говорили просто: "Иди, мама зовет". Или шли обратно и виновато говорили маме: "Иди сама, он не оборачивается".
