Алексей Пантелеев - Из старых записных книжек (1924-1947)
- Я не думала, что мы встретимся. А ему... ему приятнее, если пишет молоденькая.
* * *
Фамилии раненых:
Фень, Чемерис, Подопригора.
* * *
- Что сегодня в кино?
- Мировая картина в десяти сериях: "Несчастная мать сопливого ребенка".
* * *
Пить чай (вместо сахара) "с дуем", то есть дуть на блюдечко.
Вполне заменяет сахар. Знаю по собственному опыту. Пил так без малого 12 месяцев.
* * *
А то еще есть другой способ: повесить кусочек сахара на ниточке, раскачать его - он по очереди всех чаевничающих обойдет и по зубам пощелкает.
* * *
Широкая натура
(из рассказов раненого лейтенанта)
- Она мне на шею кинулась и говорит: "У меня муж есть, я Славку Харитонова безумно люблю, а тебя еще больше!"
* * *
У Честертона - панегирик туману. "В тумане получает материальное воплощение та внешняя сила, которая придает уюту чистое и здоровое очарование".
И ниже:
"Я не без основания подчеркиваю высокую добродетельную роль тумана, ибо, как это ни странно, но атмосфера, в которой развертываются романы Диккенса, часто важнее их интриги".
До чего же это здорово, как верно!.. Не прошло года с тех пор, как я читал "Большие надежды", а я уже не мог бы, вероятно, пересказать содержание этого романа. Атмосфера же его живет со мной и во мне, и, думаю, будет жить всегда.
* * *
Молодой профессор осматривает раненого, пальпирует желудок. Руки у него - холеные, красивые, голову он повернул, задумчиво смотрит в окно, похоже, что играет что-то грустное, элегическое на рояле.
* * *
"Можно замолить даже такой поступок, как убийство, но никогда не простить себе опрокинутой миски с супом".
Почему я выписал эти слова из книги Честертона о Диккенсе? Потому что они обо мне! Это - та мисочка с супом, которую принесла мама в феврале из Дома писателя. И именно эту опрокинутую мисочку, я, вероятно, никогда не смогу простить себе.
* * *
Уж поскольку начал записывать в эту тетрадь о некоторых своих ленинградских злоключениях, запишу и московское продолжение этой муторной и нелепой истории.
В середине октября разыскал и навестил меня в госпитале Женя Шварц, приехавший по театральным делам из Кирова. С тех пор, как я его не видел, он похудел ужасно, рядом с ним я - толстяк. И в самом деле - таким полным, упитанным, толстощеким, как этой осенью, я никогда не был!..
Женя порадовался счастливому повороту в моей судьбе. Признался, что не верил в возможность моего спасения. В Кирове слышал, что я погиб.
В конце месяца меня выписали из госпиталя. Куда идти? Беспокоить Розалию Ивановну не хотел. Лучше бы всего устроиться в гостиницу. Но как это делается в военное время, сообразить не мог. Маршак в Москву еще не вернулся. Идти в Союз, к Фадееву - не хотелось ужасно. Не знал, что идти придется все-таки...
В гостинице "Москва" разыскал Евгения Львовича. Он повел меня к администратору. Отрекомендовал с самой лестной стороны. Однако на того это нисколько не подействовало.
- Ничего нет и в ближайшее время не предвидится.
У самого Шварца комната совсем маленькая, даже без дивана.
- Погоди, что-нибудь придумаем. В конце концов, на улице переночуешь, беспризорнику не привыкать. Ты Колю Жданова знаешь?
- Читал, но лично не знаком.
- Пойдем к нему. Он человек удивительно симпатичный. И номер у него тоже симпатичный. Главное большой, я сам там две ночи проспал на диване.
Ленинградский критик Н.Г.Жданов оказался и в самом деле ни редкость милым, радушным и очень веселым человеком.
- Какие могут быть разговоры! Конечно, Алексей Иванович, переезжайте сегодня же... Правда, кровати у нас сейчас обе заняты, пока придется на диванчике...
Большой двухместный номер делил с ним в то время военный фотокорреспондент Т.
Николай Гаврилович вместе со мной спустился в вестибюль к администратору, я заполнил анкету, сдал на прописку паспорт.
Спал на довольно широком и не таком уж жестком диване. А рано утром пришла горничная и принесла мне какую-то бумажку. Зав. паспортным столом гостиницы сержант Жаров срочно приглашал меня явиться...
Явился.
В вестибюле, где-то в глубине, за массивным барьером, за спинами администраторш, сидел за своим столиком невысокий парень в милицейской форме. Встретил он меня негодующим возгласом:
- Вы что - смеетесь?
Я сделал серьезное лицо и сказал, что не смеюсь.
Он бросил на стол мой паспорт.
- С таким паспортом, с тридцать девятой статьей, имеете нахальство лезть в гостиницу!
Я стал объяснять ему, что произошла ошибка, что да, я действительно был лишен ленинградской прописки, но потом недоразумение разъяснилось, прописка была восстановлена.
- Посмотрите, говорю, пожалуйста, полистайте паспорт.
Тут, вероятно, следует записать, хотя бы для потомства, что же случилось. А случилось то, что когда "ошибка" выяснилась, дня за два до вылета из Ленинграда меня вызвали в 7-е отделение милиции и сказали, что я могу получить новый паспорт. Но для этого требуется представить три или четыре фотокарточки.
- Где же я их возьму? - сказал я. - Фотографии ведь в городе не работают.
- А этого мы не знаем, - сказал начальник паспортного стола.
Вот тут-то, наивный человек, я и сделал роковой ход.
- Может быть, можно ехать со старым? - сказал я. - Может быть, вы поставите штамп в этот, в старый паспорт?
- Как хотите, - усмехнулся начальник. Теперь мне кажется, что усмешка его была зловещей. Но в ту минуту я предпочел не заметить этого оттенка. Очень уж надоела мне вся эта волынка. Еще бегать за фотографиями!..
Вот именно этот подозрительный, с зачеркнутой и восстановленной пропиской паспорт я и представил сержанту Жарову. Могу ли я по совести осудить его за те слова, какими закончилась наша беседа:
- В двадцать четыре часа покинуть Москву.
Вернулся я в свой ("свой"?!) номер совершенно растерянный и удрученный. Милейший Николай Гаврилович как мог утешал меня. Посоветовал звонить Фадееву. С трудом дозвонился до Союза. Фадеева нет и до понедельника не будет. С не меньшим трудом, с помощью Жданова, узнал домашний телефон Фадеева. Не будь рядом Жданова, не стал бы, пожалуй, звонить. Однако перешагнул через неохоту, через застенчивость, позвонил. Сказал, что у меня новые неприятности.
- Приезжайте. Расскажете. Поможем.
- Когда можно приехать?
- Сейчас.
Был у него в Комсомольском переулке, где-то на Мясницкой. Он при мне позвонил своему заместителю Скосыреву. И я тотчас поехал на улицу Воровского к Скосыреву. Там просидел в приемной часа полтора... Получил бумагу, адресованную в 50-е отделение московской милиции: Союз писателей просит прописать такого-то временно в городе Москве.
Поздно вечером был в милиции. Начальник выслушал меня не очень доверчиво.
- Пропишу на три дня. А о прописке более длительной хлопочите через городской отдел.
И началось...
На другой день выстоял и высидел огромную очередь на Якиманке. Тамошний начальник сказал:
- Даю разрешение на две недели. Запросим сегодня же Ленинград. Если выяснится, что прописки вас не лишали...
- Да в том-то и дело, что лишали!.. Но это была ошибка...
Пытаюсь объяснить, как все было. Ему некогда слушать.
- Одним словом - даю указание пятидесятому отделению прописать вас на две недели...
И вот уже восьмой, кажется, день живу на пороховой бочке.
* * *
Вернулся в Москву Самуил Яковлевич. Был у меня в моем номере. Да, он уже наполовину мой, фотокорреспондент Т. уехал. Я занимаю одну из двух семейных кроватей. А на диванчике у противоположной стены каждую ночь спит какой-нибудь приезжий - с фронта, из Ленинграда или из тыловых городов, из эвакуации. Наш номер, так сказать - гостиница в гостинице.
С.Я. сидел у нас около трех часов. Пытался "организовать" ужин, звонил метрдотелю, директору ресторана, но ничего, кроме прогорклой тушеной капусты, нам не принесли.
* * *
Был в Детиздате. Случайно узнал, что они еще зимой, кажется в Кирове, куда были эвакуированы, переиздали "Пакет". Сделали это, как я понимаю, только потому, что считали меня погибшим.
Неожиданно и очень кстати получил деньги.
* * *
Стоял в очереди на главном телеграфе, посылал телеграмму своим. Впереди какой-то плотный, рослый, статный генерал. Телеграмма его лежала на бортике перегородки. Я машинально заглянул: В Ташкент Игнатьевой: "Все отправлено малой скоростью остался холодильник и мелочи"...
Отошел немного в сторону, посмотрел: да, граф Игнатьев{413}, "50 лет в строю"!..
* * *
Октябрь 1942 г. В ресторане гостиницы "Москва" еще играет джаз, но кормят плохо, по талончикам, с хлебом или без хлеба, в зависимости от категории. Среди обедающих преобладают военные - большей частью средний и старший начсостав.
Водку официанты где-то добывают, но за особую мзду - не больше пол-литра на душу.
Заселена гостиница тоже главным образом военными, ответственными работниками и партизанами (приехавшими получать ордена)... Много и нашего брата - свободных художников. Живут здесь сейчас Д.Шостакович, Л.Утесов, И.Эренбург, Павло Тычина, много белорусских и ленинградских писателей.
