Кит на пляже - Винко Мёдерндорфер
Мне вдруг становится стыдно, что я называю его дауном. Да, у него синдром Дауна; да, это ошибка, как млекопитающее в рыбьем царстве, он действительно не такой, как все, но, когда я говорю «даун», я всегда думаю про что-то плохое, про испорченный довесок к нашей семье. Теперь мне стыдно. Я никогда не называю его братом. Даже если я говорю так, я как будто специально выделяю слово «брат», как будто хочу подчеркнуть, что это неправильный брат, брат, которого мне навязали, не совсем прямо настоящий брат. Испорченный брат.
– И он тоже. – Игорь вытаскивает меня из раздумий.
Я уже боюсь спрашивать, но всё-таки спрашиваю:
– Кто?
Он отвечает сразу:
– Папа.
– Ну как же не любит, – говорю я, тоже без паузы, и глажу его по голове, чтобы сильнее убедить, что папа его очень сильно любит. Я правда так думаю. Папа любит Игоря, он очень о нём заботится. И мама любит. По-своему. Старается любить. Они любят его, хотя им тяжело. А вообще можно любить, вдруг думаю я, если тебе тяжело?
– Ты меня любишь? – спрашивает он.
Вопрос меня изумляет. Я не знаю, что ответить. Я правда не знаю, люблю ли я его. Правда не знаю. Мне кажется, надо, но я не знаю, как этого добиться. В тот момент легче всего было бы ответить: «Да, я тебя люблю», но не буду, не хочу ему врать. Это некрасиво – врать человеку, который никогда не врёт.
Игорь внезапно встаёт и неловким, но решительным шагом почти бежит к реке. Я дернуться ещё не успеваю, а он уже на самом краю.
– Игорь! – кричу я.
Как будто прямо в моей руке бьётся тёплое сердце
Игорь останавливается на самом краю набережной. Ещё шаг, и он свалился бы в воду. Меня пробивает озноб при мысли об этом. Если бы он упал, я бы не смогла его спасти. Река широкая. Течение её медленное, но она опасна, эта медлительность обманчива. И здесь, прямо у пляжа, очень глубоко. Если он упадёт, его затянет и утащит. Как я могла сделать такую глупость?! Я медленно встаю. Нельзя его пугать. Если я его расстрою, он шагнёт и плюхнется в реку. Ночь. Нигде никого. Никто не услышит, если я стану звать на помощь. Я медленно приближаюсь к нему…
– Игорь, – я стараюсь говорить как можно спокойнее, – иди сюда. Пожалуйста, иди сюда. Там опасно.
Игорь стоит на самом краю. Я смотрю на его ноги. Сейчас, повернувшись ко мне, он оказался ещё ближе к краю набережной. Я вижу, что пятка его ботинка почти свисает над обрывом. Сзади, за его спиной, – вода. Чёрная, глубокая река.
Я оглядываюсь, нет ли кого-нибудь рядом. Но нигде никого и ничего. Тишина. Даже шума городских автобусов вдали и того нет. Как будто мы на этом пляже одни, как будто мы одни на белом свете.
– Игорь, посмотри на меня. Пожалуйста, не волнуйся.
Игорь смотрит на меня вопросительно. Короткие руки с толстыми, неловкими пальцами висят вдоль туловища. Понятия не имею, почему он так помчался к реке. Может быть, потому что я не ответила сразу же на его вопрос. До этой ночи я была уверена, что он не умеет задавать таких вопросов. Правда. Мне казалось, что он повторяет за нами, что ему всё равно. Я знала, что он может выражать чувства. Что он может злиться – недолго; упрямиться – тоже недолго; что он может веселиться, иногда без всякой причины. Вообще-то Игорь почти всегда и всему радуется. Ещё в грудном возрасте он только смеялся. И сейчас смеётся. Радуется, пищит с воодушевлением. Честно говоря, я его редко видела грустным. Злиться он может, упираться – тоже, а грустить – нет. Если и бывало что-то похожее на грусть, оно тут же быстро растворялось в кивках, одобрении и через некоторое, короткое, время – в искреннем веселье.
А сейчас я впервые вижу его грустным.
Я приближаюсь к нему. Медленно, чтобы он не испугался и не отступил назад, в реку, одной рукой берусь за его куртку. Сначала глажу его, потом хватаю покрепче. И другой рукой. Я отлично понимаю, что не смогу его удержать, если сейчас он сделает шаг назад, несмотря на то что держу его обеими руками. Он тяжелее и крупнее меня. Но если он это сделает, я его не отпущу. Упаду с ним в воду. Буду его держать. Утону вместе с ним.
– Игорь… Всё в порядке. Пойдём на лавочку. Пойдём…
Только когда мне удаётся утащить его на пару шагов от края набережной, мне становится легче. Когда мы подходим к скамейке, я обнимаю его. Не знаю почему; обнимаю его, едва сдерживаю слёзы. Он тоже меня обнимает. Я дрожу в его объятиях. Я не такая сильная, как мне казалось. Я слабая. Мелкая. Мне тринадцать лет, почти четырнадцать. Мне не пятнадцать, не двадцать, не тридцать. Я ничего не знаю и не понимаю. Даже про себя. Я хриплю и трясусь. И не только потому, что мне холодно.
Я чувствую, как Игорь поднимает руку к моей голове. И гладит меня. Он не умеет гладить. Пытается сделать так, как делают другие. Я чувствую, что его пальцы упираются мне в макушку и съезжают по голове к шее, он даже пытается потрепать мне волосы, как делает папа. И потом снова и снова… Мне смешно. У меня текут слёзы, я смеюсь, а Игорь повторяет:
– Окей, окей, окей, всё окей, окей, всё, всё, всё…
Я поднимаю голову, смотрю на него и улыбаюсь. Игорь улыбается в ответ. Очень широкой улыбкой, как будто он соревнуется в чемпионате мира по улыбкам; лицо у него расплывается в смешную маску. Он смеётся, ржёт. Капли его слюны приземляются мне на лицо. И опять смеётся.
– Что? Что смешного? – спрашиваю я его, тоже сквозь смех.
– Ты-ы-ы-ы-ы-ы… ты думала, что я в воду. Что прыгну. Туда, в воду.
– Да, – говорю я, – я испугалась.
– Ты-ы-ы-ы-ы, – снова ржёт он как конь и тыкает в меня толстым указательным пальцем, – ты чего боишься. Я не дурак! – восклицает он и со