Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
Сражение в классе разгоралось.
Леня Лапшин, длинный, подобранный, быстрыми и точными движениями чертил на доске стрелы, показывая, как Манштейн за сутки дошел до Аксая и переправился через него, и как он занял Верхне-Кумскую, вот тут, на полпути до Мышковой, и как наши смертным ударом отбили станицу, а Манштейн опять занял ее, а наши опять отбили, а Манштейн окружил их, а наши выбились из окружения, и уже ничего не осталось у них, ни танков, ни пушек, и людей, кажется, не осталось… А Манштейн еще одну дивизию сюда бросает, свежую! И пятьсот самолетов немецких по три раза в день вылетают… Со страшной силой рвется Манштейн к Мышковой, к Громославке, к Сталинграду, и уже никакого заслона почти что нет ни здесь, ни поблизости — как остановить? Как?
Незамеченная, подошла Елена Васильевна.
— Мальчики! Звонок был! Урок.
— Урок? — Леня Лапшин оторопело посмотрел на Каштанову. Где он? Как он сюда попал? Разве он не лежит в снегу, разве не винтовка у него в руках?
— Какой урок? — переспросил Лапшин, недоумевая.
— Литература, — кротко сказала Каштанова.
— Литература, литература, литература! — Лапшин бросил мел, с размаху швырнул тряпкой об пол и пошел на место, сжав кулаки от злости.
Все ему враги! Все! Его душила злоба, он задыхался от азарта прерванного сражения, и казалось ему, мерещилось, будто оттого, что его прервали, роковым образом переменится судьба наших там, в прошлом, и прорвет фронт Манштейн, сольются «Зимняя гроза» и «Удар грома»…
Ведь история — это прошлые, прошедшие события, а произошли они день назад, или тридцать пять лет назад, или сто тридцать пять — какая разница? Всё в прошлом!
Леня так был погружен в свое, что не слышал, как Костя Костромин, безбожно торгуясь и стараясь не обидеть Елену Васильевну, уговаривал ее отдать им этот урок.
«А мы за это, — говорил Костя, — мы всю вашу литературу наизусть выучим!»
— Мою? — улыбнулась Каштанова и позвала: — Леня! Лапшин! Иди продолжай! — И она села за парту рядом с Клавой Керундой.
«В конце концов, — подумала Каштанова, — разве мы не об этом с Алешей мечтали? Чтобы все разговоры с коммунарских дней выплескивались в будни и определяли будничные разговоры… Чтобы острова сливались в материк».
Месяцем раньше Леня ни за что не пошел бы — обиделся бы, да еще взвинтил бы себя, довел бы дело до скандала — это он умел, как и все семьветровские.
Но месяцем раньше его рассказ был бы его личным делом и вызывал бы одну реакцию: «Вот Лапшин, все знает!»
А теперь всем было важно и интересно то, что он рассказывает, Леня чувствовал это, у него был уже небольшой опыт доверия к ребятам. Раньше, рассказывая, он всегда отстаивал себя и свое право на рассказ; теперь воинственность эта была ни к чему — и Леня без спора, легко подавив обиду, вышел к доске.
— Значит, Манштейн рвется к Сталинграду, ему уже рукой подать… Как остановить его? — Леня отошел от доски. — Здесь Василевский был представителем Ставки… Он еще двенадцатого декабря, когда Манштейн только пошел, он первый понял, что дело плохо, что удара такой силы не сдержать… Василевский звонит в Ставку: давайте выставим заслон, срочно бросим на Мышкову армию Малиновского! А ведь армия-то для другого была предназначена! Жалко ее в эту операцию вводить! Вот в Ставке и думали… А Малиновский пишет в своих воспоминаниях, что он всю ночь на тринадцатое не спал: что решит Ставка? Вот представляете? Он, может быть, один знал, какая беда ползет — не ползет, скачет! Вот он не спит, ждет решения: послушаются его или не послушаются?
— Ну и что? — спросил Саша Медведев. — Не тяни!
— А я не тяну. Утром сообщили: армию Малиновского двинуть против Манштейна, направление удара — Громославка… Вот как две стрелы в одно яблоко: Манштейн на Громославку с юга, Малиновский с севера — кто быстрее дойдет?
— А если бы по-другому решили? — спросил Паша.
— Тогда… Тогда вполне возможно, что Паулюса вырвали бы из окружения и Василевский был бы еще и виноват. Ведь он перед Ставкой отвечал…
Класс загудел. Всем показалось несправедливым: как же виноват, если предупреждал! Если говорил!
— Мало ли что говорил, — с оттенком презрения к этим штатским людям ответил Леня Лапшин. — На войне по результатам судят, там разговоры не в счет. Ты не говори, ты побеждай!
Леня собрался с мыслями и продолжал рассказ.
Двести километров шли по талому снегу, по пустой степи, без передышки и обогрева передовые части Малиновского, и в то же самое время рвался к Мышковой Манштейнстрашные гонки со смертью по заснеженной пустыне…
И вот Манштейн, собрав все силы, вышел к Мышковой…
Но на шесть часов раньше вышли на Мышкову части Малиновского!
И пошли бои на Мышковой — за Громославку, за Васильевку, за каждый метр на северном берегу реки…
Леня замолчал и подумал: «Вот мы здесь сидим сейчас… А где бы мы были и что бы с нами было, если бы не успели наши на Мышкову? Если бы сдалась речка Мышкова?»
Позже Каштанова рассказывала мужу о ее странном уроке.
— Надо было тебе поправить немножко Леню, — сказал Каштанов. — Так вопрос ставить нельзя: если бы проиграли на Мышковой, то… Это исторически неверно.
— Исторически, может, неверно, — согласилась Каштанова, — а по-человечески я Леню понимаю… Если бы каждый солдат, погибая, не думал, что в этом бою решается вся судьба войны, то как же шел бы он на смерть?
24 декабря 1942 года армия Малиновского, выдержав удар на Мышковой, перешла в наступление, 25-го к вечеру наши были на Аксае. 27 декабря корпус Ротмистрова завязал бой за Котельниково, откуда Манштейн начал свой поход, и 29-го оно пало. Малиновский перенес свой штаб в Громославку.
Что же касается Лени Лапшина, то он пережил сражение на Мышковой и как солдат, и как полководец, и как историк, и не мог он жить дальше так, как жил. Что-то он должен был сделать, именно сделать. Совесть его мучила так, словно он убежал с кровавого сражения на Мышковой.
Что с того, что он в то время еще не родился? Не был же он на Мышковой, это факт: не был! Как дезертир, выходит, он! И Леня почувствовал, что он не сможет жить, если немедленно, сейчас же, неизвестно каким образом не окажется он в Громославке. Ну, тех людей и тех боев уже нет.
Но Громославка — есть же она сейчас! Там его место!
«Увидеть своими глазами, иначе предательство какое-то получается», думал Леня.
— Руки-ноги дрожат, — говорил он Косте. — Сейчас подняться и поехать…
— А ты поезжай, — сказал Костя. — Я бы сразу поехал на твоем месте. Я, если хочется… Я — всё!
— А деньги?
— Достанем, — сказал Костя. — Хочешь ехать?
— Вот позарез! — сказал Леня, сам удивляясь тому, что он открывается перед кем-то в классе. И вообще перед чужим человеком!
Денег у Кости не было, и продать было нечего. Отец обещал купить плащ, но не возьмешь сейчас под плащ этот и вместо плаща? Слишком много разговоров… И никогда не брал он деньги у отца, если не давали ему, и никогда не просил.
А нужно достать сегодня, сейчас, это Костя понимал.
— Ты вот что, — сказал он Лене. — Ты сиди дома и жди. У меня мысль есть.
У единственного человека в классе всегда были деньги — у Романа Багаева. К нему и направился Костя. Пусть разменяет СВОЮ сотенную бумажку, ничего с ним не случится!
«А то отниму, — думал Костя по дороге. — Отниму силой!»
— Да? — сказал Роман, когда Костя объяснил ему, зачем пришел. — Денег у тебя нет? А мозги у тебя есть?
И он популярно объяснил Косте, что он. Роман, не чоккулся еще, что не для того копил он деньжата, что они самому нужны.
«Сейчас убийство будет», — подумал Костя, но сдержался. Улыбнулся, как мог, — и начал говорить…
Как он уговаривал Романа, как гипнотизировал его, как объяснял ему, что такое человек и что значит «руки-ноги дрожат», — передать это невозможно. Но дело кончилось тем, что Роман совершил этот непонятный ему поступок, о котором он очень жалел в первые минуты и которым с каждым днем все больше гордился. Ни с того ни с сего отдал почти все свои капиталы, с таким трудом и с таким риском собранные. Просто так отдал, без всяких договоров. Протянул свой сотенный билет: «На, и сдачи не нужно!»
Ну ладно, отдал и отдал, подумаешь! Деловой человек. Другую сотню наживет, и не одну.
Но получилось так, что с этого дня у Романа Багаева внезапно пропала страсть к накоплению денег. Неинтересно ему стало деньги копить…
Вот что такое «само собой» Алексея Алексеевича Каштанова, если кто еще не понял.
* * *Сначала была паника: «Пропал мальчик!» Потом Костя рассказал все Каштанову. Большинство в классе сошлось на том, что Лапшин немножко не в себе, и некоторые заявили, что они давно знали это.
Но удивило ребят отношение Алексея Алексеевича и Елены Васильевны: ни слова они не сказали. Даже за прогул его не осудили, как будто это нормально: исчезать из школы посреди учебного года. «Мог бы и каникул дождаться», — одна Наташа Лаптева осудила Леню.
