Владимир Киселев - Девочка и птицелет
Милиционер все время покашливал и начинал говорить, но не заканчивал фраз: «Вот, значит, выходит…», «Значит, завтра с утра…», «А у нас говорили…»
Дяденька с палкой держал палку между колен и смотрел на ее конец. Я заметила, что у него дрожит подбородок, и изо всех сил старалась не заплакать, но все равно у меня потекли слезы.
Я посмотрела на Богдана Осиповича и сразу же отвела глаза, потому что его лицо показалось мне совсем незнакомым и страшным — желтым, пухлым, ненастоящим.
Из Колиной комнатки — дверь в нее была приоткрыта — выглянул белый глухой кот с голубыми глазами, но сейчас же скрылся назад, словно чего-то испугался.
Папа встал, сказал Елене Евдокимовне, что мы завтра придем, попрощался и пошел на кухню, а я вслед за ним. Нас догнал Коля. Он остановил меня и тихо сказал:
— Я как раз к тебе собирался. Поговорить нужно.
Я посмотрела на папу.
— Хорошо, — кивнул головой папа. — Только не долго.
— Выйдем, — сказал Коля, вдевая пальто в рукава. Все время на нем пальто было надето внакидку, потому что в комнате было очень холодно, и меня знобило. Такая мелкая дрожь, и холодок в груди, и цокают зубы. Мы вышли на улицу, и мне показалось, что на улице теплей.
— Вот что, — сказал Коля, когда мы подошли к воротам. Он остановился и повернулся ко мне, и только теперь я сообразила, что он без шапки. — Вот что. Я этого никому не говорил… Я это сказал только следователю, но он надо мной посмеялся. И все равно я знаю, что батю моего — убили.
Глава двадцать первая
Наверху стоял серый чугунный Владимир с крестом в руках. Этот холм с крутыми склонами назывался Владимирской горкой. Когда-то в этом месте, под ним, я не помню, в каком году, хоть мы это проходили по истории, князь Владимир, по прозвищу Красное Солнышко, крестил Русь.
Мы с Колей шли вниз, в сторону Подола, по улице, проходившей у подножия Владимирской горки. И хотя я понимала, что ничего особенного мы там не увидим, меня все равно знобило, и дрожали руки, как будто кто-то сзади их тряс. На этой улице трамвай сбил Колиного отца, и мимо нас проезжали трамваи, и один из этих трамваев, возможно, был тем самым.
Как это иногда бывает в Киеве зимой, влажный снег вдруг сменился дождем, холодным и противным, от Днепра дуло, и капли били по лицу, и под ногами было мокро, холодно и скользко.
Мы шли молча, и я думала обо всем этом, и о том, что не может быть, чтобы Богдана Осиповича убили, и о своем папе. «А если бы это мой папа попал под трамвай, — думала я, — и сказали бы, что он сам виноват. Я бы тоже не могла этому поверить и с этим примириться, и так же, как Коля, считала бы, что его, может быть, нарочно толкнули. Но мой папа в самом деле как бы попал под трамвай, — думала я. — Только он остался жив. Но что-то у него отрезало».
Я вспомнила, как вчера вечером, когда я уже легла спать, пришел откуда-то папа, он теперь иногда поздно приходит, и со странным смешком, совсем не похожим на его смех, с каким-то горьким смешком говорил маме: «Написал рецензию. На книгу стихов Гамзатова. Всего шестьдесят строк… Лежит. Не печатают. Сделал очерк. На радио. Лежит. Радио молчит…»
Вот поэтому, наверное, Коля и был убежден, что его отца нарочно убили. Он говорил, что Богдан Осипович никогда не пил водки или вина, а врачи после смерти установили, что его отец попал под трамвай пьяным. Кроме того, Богдан Осипович никогда не курил, а у него в кармане нашли сигареты.
— А если он в тот раз нарушил эту свою привычку — не пить алкогольных напитков? — осторожно сказала я Коле. — Ведь бывает, что…
— Нет, — прервал меня Коля с какой-то яростью. — Этого не может быть! Ты не знаешь… Батя рассказывал, что на фронте он пил водку, и раз его вызвал полковник с грузинской фамилией — я уже забыл, как фамилия, вроде Унгиадзе, — а батя сделал вид, что не пьяный, и пошел со своим отделением в разведку, и закурил, и чуть не погубил своих товарищей, и чуть сам не погиб… И с тех пор он дал слово никогда не пить и не курить.
Я подумала, что люди иногда нарушают свое слово, но не сказала этого вслух.
— Как это все произошло? — спросила я. — Как он там оказался?
Коля тогда стоял в пальто и без шапки у ворот своего дома, и почему-то мы оба не могли пройти за эти ворота.
Глядя в землю, Коля рассказал, что в субботу, часов в семь, Богдан Осипович сказал, что уйдет ненадолго по делу.
«Не задерживайся, — сказала ему Елена Евдокимовна. — Ты ведь говорил, что вечером придет Юрий Митрофанович».
Юрием Митрофановичем звали усатого дяденьку с палкой из нашего дома.
«Через два часа я приду. А если чуть задержусь, пусть Митрофаныч меня подождет».
Юрий Митрофанович не пришел, а Богдан Осипович все не возвращался, и в одиннадцать часов вечера Елена Евдокимовна начала волноваться. Она пошла к телефону-автомату и позвонила в отделение милиции, где служил Колин папа, но там сказали, что он не заходил, но если он появится, то ему передадут, что жена беспокоится.
Елена Евдокимовна так и не ложилась спать, а Коля спал тревожно и настороженно. Ночью к ним в дверь позвонили. Коля проснулся и понял, что что-то случилось, потому что это был не отец — у отца был ключ… Вошел их знакомый — дежурный из отделения милиции — и еще какой-то человек в гражданском, и дежурный сказал, что с Богданом Осиповичем случилось несчастье. Елена Евдокимовна и Коля поехали с ними. «Я матю одну не пущу», сказал им Коля.
Коля мне не рассказывал, что они там увидели. «Это такое, — сказал Коля, — что об этом нельзя говорить».
Ну, а уже потом какая-то «экспертиза» показала, что Богдан Осипович попал под трамвай по своей вине в нетрезвом состоянии.
Папа, мама и я были на похоронах Богдана Осиповича. Когда выносили гроб, играл милицейский оркестр, и Елена Евдокимовна, которой, я видела, эта музыка была совсем непереносима, не плакала, но и не сказала, чтобы они прекратили.
На кладбище поехали три автобуса, и было много людей, которых я не знала. Коля потом сказал мне, что и он многих не знает. Так, например, сильно плакала одна красивая молодая женщина в синтетической шубке и такой пушистой шапке, как это теперь модно. Коля ее видел в первый раз, но она говорила, что ей известно, каким хорошим человеком был Богдан Осипович, и когда она узнала о том, что с ним случилось, она все бросила и прибежала.
А потом были поминки. Нас позвала Елена Евдокимовна, и мы пошли, даже мама, хотя она шепнула папе, что, по ее мнению, поминки — обычай уродливый и нелепый.
Я с ней вполне согласна. К чему это? Чтобы еще больше ощутить преимущество живых перед мертвыми? Или доказать самим себе, что нам все безразлично? Даже смерть? И неужели взрослые, которые здесь собрались, не понимали этого? Или они пришли потому, что так принято, а самим им было так же стыдно, как мие? И так же, как я, они давились каждым съеденным куском?
Юрий Митрофанович — дяденька с усами и палкой из нашего дома — налил себе в стакан водки, поднялся и сказал:
— Помянем же покойного нашего друга Богдана Осиповича Галегу. Не для того, как говорилось в церковной службе: если мертвые не встают снова, то будем же есть и пить, ибо завтра мы умрем, а для того, что это мужественный обычай. Умер наш товарищ, наш друг, и каждому тяжела его смерть. Но мы не лицемеры, мы знаем, что жизнь продолжается и что покойник был одним из тех людей, которые желали людям счастливой жизни. И помогали им жить счастливо. И вот мы собрались и действительно едим и пьем и почтим этим его память.
После него о Колинои отце говорил еще лысый толстый дяденька в очках и с одышкой, чем-то похожий на доктора. Он сказал:
— Мы с покойным Богданом Галегой были друзьями… Мы вместе были на фронте. Вместе ходили в разведку. И когда нам, разведчикам, однажды пришлось отходить, а он прикрывал отход… Мы шли спокойно, не оглядываясь. Галега был из тех людей, которые стреляют до последнего патрона. Из надежных людей…
А старый милиционер — его звали дядя Семен — снова сказал: «Вот, значит, как выходит…» и покивал головой… Кроме того, там было еще несколько милиционеров, и соседи из их дома, и какой-то артист с бантиком вместо галстука, и продавщица тетя Вера из нашего гастронома.
Во время этих поминок случилось одно неприятное происшествие. Я еще прежде заметила, что лицо у Коли как-то очень изменилось, стало напряженным и злым, как у человека, который целится, и вдруг он спросил у дяди Семена они сидели рядом:
— Откуда у вас этот нож?
Дядя Семен почему-то держал в руках такой большой складной ножик с зеленой пластмассовой ручкой.
— Что ты, мальчик, — смешался дядя Семен. — Это мы вместе с твоим покойным батей покупали. Одинаковые. Ему и мне.
Коля покраснел и попросил:
— Дайте его мне.
— Ну что ж… Возьми, — не сразу согласился дядя Семен. — На память…
По-моему, все-таки телепатия существует в действительности. Мы с Колей шли все время молча, но лишь только я вспомнила об этом ноже, как Коля повернулся ко мне и сказал:
