Разоренный год - Зиновий Самойлович Давыдов
Так, переход за переходом, ополчение, после остановки в Балахне, выступило на Юрьевец, потом пришло в Решму, оттуда пошло в Кинешму… Сенька счет потерял попутным городам и селам, всё в Сенькиной голове слилось и кружилось, как карусель: дома́, базары, церкви, купцы в лавках и грузчики на пристанях.
Уже совсем прошла зима. Возвращались из чужих краев на родину журавли. В высоком небе пели полевые жаворонки. И ясным днем, под курлыканье журавлиных стай и голосистые трели жаворонков, земское ополчение вступило в Ярославль.
Огромный табор раскинулся под валами Ярославля, вдоль по берегу Волги. Весь табор дымил кострами, над которыми подвешены были котлы. У одного такого костра стоял Сенька и, чихая от дыма, подбрасывал в огонь сухую щепу. Вдруг Сеньке показалось, что кто-то дернул его за рукав. Сенька быстро обернулся… и увидел Воробья.
На Воробье был его овчинный тулупчик, за спиной — котомочка, в руке — жердина. Пот с Воробья катился градом.
В первую минуту Сенька не смог выговорить ни слова. Придя в себя, он всплеснул руками.
— Убежал? — крикнул он, ликуя.
— Убежал, — ответил Воробей.
— Шляхту бить?
— Шляхту бить.
— Вот здорово! — выкрикнул Сенька, захлебываясь от восторга. — Это… это… Ух, и здорово ж!
ПУТЕШЕСТВИЕ ВОРОБЬЯ
Петр Митриев не стал беспокоиться о том, куда девался Воробей. Ну, не пришел Воробей к обеду — явится к ужину. Куда денется?
Только сели ужинать у Марфы Петровны в столовой светлице, как со двора послышались шаги, залаяли собаки.
— Воробей, вона! — сказала Марфа Петровна.
— Воробей, где ни есть, зернышко клюнет и тем сыт бывает, — сказал Петр Митриев, кроша черный хлеб в тарелку с молоком. — Посечь бы надо Воробья. И чего это я все откладываю? Марфа, — обратился он к дочери, — Воробей как взойдет, дай ему поужинать; а я, как поужинает, ужо его высеку.
Из прихожей в столовую светлицу вошел кто-то, но это был не Воробей. Вместо Воробья к Петру Митриеву шагнул Родион Мосеев. Он был покрыт пылью, из голенища торчала нагайка.
— Я к тебе, Петр Митриев, сказать только, — молвил Родион. — Нынче я на Балахнинской дороге Воробья встретил.
— Кого? Чего? — встрепенулся Петр Митриев. — На дороге? Воробья? Соловья?
— На дороге же, — повторил Родион. — Идет парнишка берегом Волги, за плечами сума, жердинкой помахивает… «Передавай, говорит, Родион Мосеич, поклон дедушке Петру Митриеву и скажи, чтобы не серчал. Я, говорит, как шляхту выгоним, так вернусь к Петру Митриеву и буду ему все делать — в кибитку запрягать и на базар с ним ходить, что прикажет, за то, что он добрый».
У Петра Митриева сразу глаза покраснели и бородка затряслась.
— Садись, Родион, ужинать, — сказала Марфа Петровна, ставя на стол оловянную тарелку.
— Благодарствую, Марфа Петровна, — поклонился Родион, — только некогда мне; еще и домой не заезжал. Прямо с дороги.
Родион еще раз поклонился и вышел.
На дворе у самых ворот был привязан к сухостойкой березе его конь-воронок. Родион провел коня через калитку на улицу и привычным движением вскочил в седло.
Рыжий кот, которого Евпраксея Фоминична привезла из Москвы, ходил под столом, ко всем приставая. Петр Митриев налил ему молока в чашку, потом зажег восковую свечечку и поплелся к себе в чулан, где он спал на большом сундуке, на перинах и подушках. Там он присел на сундук и задумался.
«Надо бы мне еще вчерашний день Воробья высечь, — пожалел он. — Вон лозы сколько припасено!»
Лозы в углу был целый пук. Но делать было нечего, сечь было некого. Петр Митриев стал раздеваться.
«И где ж это теперь Воробей? — думал он засыпая. — Заночует Воробей где-нибудь под кустиком или в стоге сена. Эх, сиротина, пичуга бездомная! Совсем Воробей теперь одичает.
Воробушек-воробей,
Сколь далеко отлетел? —
вспомнилась Петру Митриеву старинная песня.
Тимохе Воробью и впрямь ничего не оставалось в эту ночь, как под кустиком улечься.
Светили звезды, перешептывались на кустике листочки, где-то на болоте время от времени бухала выпь. А Воробей свернулся калачиком в своем тулупчике и крепко спал, не слыша ни шепота, ни буханья. На другой день он пришел в Балахну.
В Балахне Воробей побывал на базаре, потом снова вышел к берегу Волги. Там, у амбаров Антипа Фролова, стояли две баржи, груженные солью. Ватага бурлаков с лямками через грудь уже была наготове. Скоро какой-то долговязый парень затянул песню:
О-о-о-о-ой!
Шагам крепче, друже,
Ложись в лямку туже…
Подхватила вся ватага, и одна баржа, увлекаемая бурлаками, тронулась вверх по реке. Через десять минут то же произошло с другой баржей. Воробей постоял, поглядел и поплелся вслед за бурлаками.
Отойдя от Балахны верст на двадцать, обе ватаги остановились на ночевку среди поля, на высоком берегу Волги. Бурлаки не придали значения тому, что к ним в кружок подсел парнишка в овчинном тулупчике, смуглолицый, белозубый и скуластый. А Воробей из разговоров вокруг себя понял, что обе баржи идут в Ярославль, где стоит теперь табором великое ополчение с князем Пожарским и Козьмой Мининым. Когда бурлаки принялись за ужин, они, ни о чем не расспрашивая мальчугана, позвали и его к своему котлу. Только приказчик, сойдя с баржи, внимательно оглядел Воробья, его тулупчик и рыжие сапожонки, потом зевнул, перекрестил рот и спросил:
— Дорожный?
— Дорожный, — ответил Воробей.
— А куда дорога твоя?
— В Ярославль, дяденька.
— Почто?
— Шляхту бить.
Бурлаки перестали есть, а приказчик смерил Воробья глазами.
— Х-хо! Ну-ну! — как бы промычал он, и Воробью так и послышалось: «Му-му!»
Ничего не сказав больше, приказчик сел на берегу и стал смотреть, как звезды, отраженные в глубокой воде, перемигиваются со звездами в бездонном небе.
И опять — и в эту ночь — у Воробья над головой шептались листочки. Только уже не выпь бухала, а под крутым бережочком пела вода.
Чуть заря загорелась, бурлаки стали подниматься. В утреннюю прохладу тянуть лямку куда как легче, чем в полдневный зной. Перед тем как снова двинуться в путь, к Воробью опять подошел приказчик:
— Бывает, такой шпынёк, как ты, а гляди, и грамоте умеет! Так я говорю?
— Так, дяденька, — ответил Воробей.
— Что так? — спросил строго приказчик.
— Умею. Читать и писать умею.
— Врешь!
— Нет, дяденька, не вру. Нас с Сенькой дедушка Петр Митриев выучил.
— Это что еще за Сенька?
— Сенька кузнецов. У него батька
