Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 1)
- А ну-ка, дай я!
Улыбаясь, я снял лыжи, представляя, как неуклюжий отец на моих обпиленных лыжах поднимет гору снежной пыли, воткнувшись в сугроб, попытался сказать об этом отцу, но он лишь улыбнулся, прицепил "коньки" к сапогам и уверенно полез на гору.
К этой высоте и подбирался, переступая лесенкой, - гора была крутая, а отец поднимался елочкой, и лишь последние метры, там, где было совсем круто, почти отвесно, шел лесенкой, врубая лыжи в плотный снег.
У забора, обернувшись ко мне, он снял шапку. Звездочка сверкнула на солнце, и неожиданно - вот так, с шапкой, зажатой в раненой руке, - отец полетел вниз. Руку с шапкой он отставил в сторону, как бы оберегая ее на всякий случай.
Это видение всегда со мной, я на всю жизнь запомнил, как мчался отец вниз - эти две или три секунды. Его тело согнулось, полы шинели раздвинулись на ветру, освобождая острые колени, он стал похож на натянутую тетиву лука. Все эти секунды, пока отец мчался вниз с отвесной высоты, его ноги ни разу не вздрогнули, не пошатнулись - словно он только тем и занимался каждый день, что ездил с этой горы. Он промчался, словно стремительно пущенная стрела, вздымая за собой снежный вихрь, потом тетива распрямилась, и отец, высокий и прямой, сделав едва уловимое движение, тормознул возле меня. Отпиленные лыжи выглядели смехотворно на его тяжелых сапогах, ему - высокому, длинноногому, было втройне трудно ехать на таких "коньках", но он проехал, пронесся, как вихрь, с первого раза одолев обрывистую горку.
Высота была все такой же, только теперь прибавилась еще зависть к отцу - вот он сумел, хотя и воевал, и не катался с горок, а я не умею. Но мне не хотелось признать, что отец катается лучше меня, и вместо покорности и послушания ученика мною овладел азарт игрока.
Колени у меня дрогнули, и я снова очутился в снегу.
- Еще раз! - приказал мне отец, но я уже лез на горку сам. Видно, от возбуждения, в третий раз я упал, едва лишь шагнув с обрыва, и меня несло по всей горе, ломая и перекручивая.
- Ничего, ничего! - ободрил меня отец, едва я разлепил глаза. - Ты, главное, спокойней!
После четвертой или пятой неудачи отцовские слова стали доходить до меня. Азарт улетучился, и теперь появилось терпение. Каждый раз, взбираясь на гору, я шептал себе: "Сейчас, сейчас!" - но ничего не выходило и сейчас, я снова рыл носом сугробы и снова исступленно лез на эту гору, готовый в любую минуту зареветь от отчаяния, оттого, что я оказался перед отцом таким слабым и беспомощным.
Наконец отец остановил меня.
- Ты не волнуйся, - сказал он, положив мне на плечо широкую ладонь. Я тоже, как ты, не мог с нее съехать, когда был мальчишкой. Потом одолел. Надо только выбросить из себя бессилие, понял? Отдохни, наберись сил и полезай снова.
Я чувствовал, как гудят у меня от усталости ноги - даже руки и те устали от этих непрерывных подъемов и спусков, но кивнул и полез снова. И снова свалился.
Стало уже темно, а я все мотался на гору и с горы, пока отец не сказал твердо:
- Ну все! Хватит. Идем домой.
Я снял лыжи, и мы пошли, проваливаясь в снег. По моему мокрому от падений лицу ползли слезы, но я отворачивался, проклиная себя за слабость. "Все! - думал я. - Ведь завтра отец уедет и не увидит, что я могу съехать с этой горы!".
Отец словно услышал меня.
- Ты съедешь! - сказал он серьезно. - Я уверен, съедешь. Тогда напиши мне письмо, слышишь!
Я кивнул головой. Конечно, напишу.
Ясное дело, напишу, какой вопрос, как съеду, так и напишу.
* * *
На уроках Анна Николаевна объявила нам, что сегодня мы вручаем кисеты бойцам. Сердце прямо оборвалось во мне. Анна Николаевна сказала, чтобы мы приходили в школу вечером, а ведь вечером уезжал отец. Что же теперь? Я, конечно, должен вручать кисеты, раз меня выбрали делегатом, да и кисеты эти были моим долгом, но не мог же я не проводить отца.
Я разрывался на части - долг и любовь тянули меня в разные стороны, и ни от того, ни от другого я не вправе был отказаться. Терзаемый, я пришел из школы домой. Увидев мое постное лицо, бабушка тут же выяснила причину, пригорюнилась, поняв, но в это время с улицы вернулся отец, ходивший за какими-то документами.
- Не беда! - сказал он. - Мы с тобой простимся дома, какая разница, на вокзале или дома, а вручить кисеты ты должен сам.
И хотя это было полурешением, скорее даже жертвой со стороны отца, со стороны личного в пользу общественного, я как-то ободрился, и бабушка принялась гладить мне белую рубашку, потому что Анна Николаевна велела нам на всякий случай одеться понаряднее, так как где будет происходить торжественное вручение кисетов, пока неизвестно.
Время клонилось к вечеру, солнце торопливо уходило за тополя, вернулась, отпросившись пораньше с работы, мама, и настал печальный час.
Отец снял с гимнастерки звездчатый ремень, натянул шинель и подпоясал ее этим ремнем. Потом аккуратно застегнул верхние пуговицы, надел шапку.
Я тревожно смотрел на отца и думал, что уже где-то видел это. Конечно, это было уже, когда началась война, я даже не понял тогда толком, что началась война. Просто не очень понимал, что это такое.
Тогда отец был в длинном черном пиджаке и в модной крапчатой кепке с длинным козырьком. На пиджаке у него висел значок ГТО на серебряной цепочке, а за спиной зеленый мешок. Значок отец подарил мне тогда, а зеленый мешок был с ним и сейчас. Он повесил его на одно плечо, и мы присели.
Я видел, как иногда вздрагивало мамино лицо - она хотела плакать, но не давала себе воли, сдерживалась - только вздрагивало лицо, я видел, как комкала платок бабушка и подозрительно сухо смотрела на меня. Один отец был спокоен и невозмутим. Он сидел, задумавшись, потом встрепенулся и встал.
- С богом! - сказала бабушка, и отец наклонился ко мне.
- Главное, одолеть бессилие - всегда и во всем, - сказал он шепотом, чтобы не услышали мама и бабушка. - Главное, почувствовать себя сильным!
Я кивнул ему понимающе, и мы вышли на улицу.
На углу наши дороги расходились. Отцу, маме и бабушке надо было к вокзалу, мне - в школу.
До угла мы с отцом шли вместе, тесно прижавшить друг к другу, он держал меня за плечо. Прощаясь, я обнял отца за шею и снова почувствовал его запах - табак и еще что-то неуловимое, мужское и сильное.
- Ну, сын! - сказал отец и прижал меня в последний раз к колючей шинели. Потом он отстранил меня, повернул к школе и слегка подтолкнул.
Я сделал несколько шагов и обернулся.
Все это было уже один раз. Я стоял с бабушкой возле ворот, бездумно махал рукой вслед отцу, не очень понимая, что началась война.
Сейчас было то же - отец снова уходил на фронт. Но теперь я уже знал, что такое война. Я видел израненный санитарный вагон, желтые пятки убитого бойца, я видел кровь под микроскопом и ел еду, заработанную маминой кровью, я шил кисеты и ел завариху, лишь во сне вспоминая пшенку, я боялся за отца и встретил его, раненного, а теперь провожал снова, второй раз. Провожал - НА ВОЙНУ!
Я обернулся и бросился к отцу. Я тискал его, я обнимал, я жадно вдыхал отцовские запахи, стараясь запомнить их, и едва сдерживался, чтобы не зареветь.
- Ну, ну! - сказал отец. - Смелее! Шагай! - и снова повернул меня к школе, подтолкнул вперед.
Я пошел, часто оборачиваясь и размахивая рукой, пока, наконец, не ответив мне в последний раз, отец с мамой и бабушкой не скрылись за углом.
Я вздохнул.
Теперь мне предстояло выполнить долг.
* * *
Еще издали я увидел у школы черную "эмку". Никогда возле нашей школы не стояли "эмки", и, почувствовав, что это связано с нами, я припустил бегом. Вовка Крошкин встретил меня на пороге. Из-под нежаркого леопардового пальто выставлялась, как и у меня, белая рубаха. Вовка был возбужден, суетился, отчего крутил во все стороны своей большой головой.
- Ну, где ты? - воскликнул он, увидев меня, словно уже не чаял со мной встретиться, и тут же, без передыха, продолжал: - За нами машина пришла!
- Видел, - ответил я невозмутимо, будто так оно и должно быть, и пошел в класс, не обращая внимания на суетящегося, взволнованного Вовку.
- А! - сказала, увидев меня, Анна Николаевна. - Вот и наш Коля!
Рядом с учительницей стоял худой, очкастый человек, похожий на какого-нибудь завуча или директора школы, не будь на нем военной формы.
- Давай пять! - сказал военный, протягивая мне руку. - Давай, давай, не стесняйся! Вот тебе наше солдатское спасибо! Тебе и товарищу твоему!
Он кивнул на Вовку, который стоял у меня за спиной. Вовка выдвинулся вперед и сам протянул руку.
- Вот, вот! - сказал офицер, пожимая Вовкину ладошку. - И тебе спасибо! Потому как для солдата первое дело - махорочка!
Анна Николаевна стала стягивать со стола корзину, но офицер не дал ей, подхватил корзину сам, и мы двинулись вслед за ним к "эмке". В коридоре стояла нянечка, держала в руке медный колокольчик, и, когда мы выходили, она махнула нам рукой, отчего колокольчик - громко, на всю школу - звякнул.
