Лев Рубинштейн - Музыка моего сердца
«Сеньор дон Исаак, когда ты в следующий раз поссоришься с папой, приезжай в Кордову, на улицу Аренас. Я живу сразу за мастерской, где продают сбрую и сёдла. Ты играл отлично, но, по-моему, ты несчастен и не знаешь, как хороша страна, в которой ты живёшь. Твой друг гитарреро Мануэль Рейес».
Кордова лежит за кольцом старых стен с угрюмыми башнями из коричневого песчаника. Эти стены построили мавры несколько сот лет тому назад.
«О башни, увенчанные отвагой, величием и удалью! — писал когда-то поэт Гонгора. — О великая река, король Андадузии, с её благородными песками, пусть не золотыми…»
Эта река — Гвадалквивир. Его сонные воды лижут жёлтые отмели словно в глубокой задумчивости. Когда-то Кордова была столицей арабской Испании и славилась на весь мир своим университетом, библиотекой и бесчисленным населением. От этого остались одни воспоминания. Исаак Альбенис и его друг Мануэль долго стояли молча на просторах безлюдной реки.
— Когда-то здесь всё пестрело парусами, — сказал Мануэль.
— А сейчас как на кладбище, — откликнулся мальчик.
Так же долго и молча стояли они под сводами кордовской мечети. Эта мечеть давно уже превращена в церковь. Но до сих пор она продолжает оставаться чудом зодчества.
Тысячи колонн стоят здесь ровными рядами в прохладной тени. Сами по себе колонны эти приземисты, темны и просты. Но поднимите глаза, и вы увидите, как из этих колонн вырываются бесчисленные белые арки, выгнутые, как подковы. Они стремятся всё выше и выше, выпускают из себя другие арки, всё это переплетается в вышине, перечёркивается чёрными полосками. Кажется, что это окаменевшая пальмовая роща и что сейчас вся эта масса листьев зашумит и закачается на ветру. Так строили арабы.
Тишина и безмолвие в бывшей мечети. Шаги священника перекатываются многократным эхом под арками, и лампадки кажутся дальними факелами возле шатров кочевого племени.
— Всё это давно умерло, — сказал мальчик. — Не правда ли?
Мануэль улыбнулся.
— Нет, малыш, не всё, только не надо искать Испанию среди гробниц и легенд. Она живая!
Ночью небо над Кордовой зажглось миллионами алмазных звёзд. Проходя с Мануэлем по узким и кривым улицам, под коваными железными фонарями, мальчик то и дело видел сквозь решётки из узорного чугуна внутренние дворы — патио. Они были похожи на игрушечные театрики, освещённые цветными огоньками, выложенные пёстрыми изразцами, уставленные кадками с карликовыми пальмами, лимонами, бананами и померанцами. Оттуда шёл гортанный говор гитар и сухое потрескивание кастаньет.
Везде пели и танцевали. Ночь в садах Кордовы — единственное время, когда воздух свеж и прохладен. Утром, когда солнце начинает жечь белые улицы и красные черепичные крыши, прохладу нигде не найдёшь. Утром стучат молотки в мастерских, ухают молоты в кузницах, кричат ослы, и запах цветов сменяется запахом чеснока и жареной рыбы. «Король Андадузии» — Гвадалквивир закрывается жёлтым маревом пыли и дыма.
— И всё-таки это необыкновенная страна, — говорил Мануэль, — и тогда, когда она работает, и тогда, когда она веселится. Прошу тебя, малыш, когда ты станешь знаменитым, не забывай, что это твоя прекрасная, нищая родина.
— Разве она никогда не разбогатеет?
— Если б Испания разбогатела, — с горечью сказал Мануэль, — она была бы лучшей страной в мире…
Речь его оборвалась, потому что возле порога его жилища появились двое жандармов с карабинами и штатский господин в запылённом цилиндре.
— Прошу прощения, сеньоры, — произнёс штатский, — не здесь ли находится юноша-пианист по фамилии Альбенис?
— Это я, — отвечал мальчик.
— Согласно заявлению вашего отца, сеньора дона Анхеля Альбениса, власти города Кордовы отдали распоряжение задержать вас и препроводить домой как несовершеннолетнего, ускользнувшего из-под надзора родителей, с оплатой проезда за их счёт.
Жандармы сделали шаг вперёд и звякнули ружьями. Таким образом «чудо» вернулось в Мадрид под конвоем полиции.
Дон Анхель Альбенис был чиновником и человеком пунктуальным. Едва завидев сына, он посмотрел на часы и усадил его за фортепиано.
— Четыре часа в день полагается развивать пальцевую технику, — объявил он, — а вечером ты будешь играть этюды Крамера.
«Чудо» покорно возложило руки на клавиши. Спустя час дон Анхель сделал перерыв и прочитал сыну лекцию, которая начиналась словами:
— Сын мой, я с горестью слышу, что вместо высокой и общепризнанной музыки, которую исполняют все известные мастера Европы, например Моцарта, Баха и Шумана, ты подбираешь на рояле пустяковые сегидильи и малагеньи, уместные для гитары, а не для фортепиано, из чего я делаю вывод, что мои уроки, так же как уроки твоих почтенных учителей, пропадают втуне. Поэтому я отныне запрещаю тебе портить свой вкус подражанием несерьёзной музыке и предупреждаю, что за такие попытки ты будешь лишаться сладкого за обедом и десятикратно повторять упражнения для развития пальцевой техники…
Увы, Альбенис-папа мечтал только о том, чтоб Альбенис-сын никогда не переставал быть чудом! Но Альбенису-сыну чудом быть надоело. Результатом этого было то, что в ноябре 1872 года мальчик оказался в порту Кадиса, на палубе парохода «Эспанья».
На пароход он попал, потому что губернатор Кадиса собирался его арестовать и вернуть домой как «безнадзорного несовершеннолетнего». Пробраться на борт парохода ему помог всё тот же странствующий гитарист Мануэль, у которого были знакомые во всех портах страны.
— Я скоро вернусь, — сказал ему на прощание мальчик, — и мы с тобой будем выступать вместе.
Мануэль рассмеялся.
— Ты совершеннейший Дон-Кихот, а я твой Санчо Панса, — сказал он, — но только Дон-Кихот был странствующим рыцарем, а ты странствующий музыкант. И поэтому мне жаль расставаться с тобой. Что ждёт тебя в Америке? Ты ещё мальчик!
— Я не пропаду, — гордо ответил мальчик, — везде, где есть музыка!
Мальчик слышал гудки, команду и лязг якорной цепи. Он пробрался на нижнюю палубу и оттуда увидел Кадис — собрание кубиков в оранжевом свете заходящего солнца. «Эспанья» покидала родные берега. За кормой шумела пена. В ушах беглеца звучал на прощание голос толстяка Мануэля и дальний звон его гитары:
Прощай, душа моего сердца,Прощай, неблагодарная смуглянка,Пусть меня ты забудешь,Но я не забуду тебя…
Вскоре Кадис превратился в длинную цепочку огней. Между маленьким музыкантом и берегом встали высокие океанские волны, похожие на движущиеся холмы из сине-зелёного стекла.
Ресторан Эппингера в нижней части Нью-Йорка не был каким-нибудь подозрительным заведением для случайных посетителей. Это был солидный ресторан, где вечером оркестр исполнял венские вальсы, а днём, в «час бифштексов» (старик Эппингер славился своими бифштексами), за роялем сидел пианист.
Пианист этот был юный испанец по фамилии Альбенис. Старик Эппингер не случайно нанял музыканта пятнадцати лет от роду. В его заведении всё было необыкновенно — и гарниры к бифштексам, и пианист из европейских «чудо»-детей. Вдобавок, этот подросток обладал недюжинной ловкостью и силой пальцев и мог играть почти без перерывов пять часов подряд.
Посуда звенела, сигарный дым плыл под потолком, «чудо»-подросток исполнял зажигательные «рэг-таймы», джентльмены поглощали бифштексы и проглядывали биржевые таблицы. Иногда они заказывали пианисту популярные мелодии, а иногда и вовсе не обращали на него никакого внимания. В такие минуты «чудо»-подросток сочинял какие-то произведения, совсем непригодные для ресторана. Слышалось то церковное пение, то восьмисложный ритм испанской баллады, то тоскливые воспоминания, похожие не то на рассказ, не то на печальный танец и настойчиво скользящие вокруг одной ноты…
— Послушайте, сэр, — говорил ему старик Эппингер, — здесь не испанская таверна, а деловое американское заведение. Здесь не место для вздохов! Дайте что-нибудь такое, чтобы джентльменам было веселее кушать!
И пятнадцатилетнее «чудо» извлекало из клавиш очередную пьесу, состоящую сплошь из синкоп и выкриков.
— Послушай, будущий Лист, — крикнул ему в перерыве какой-то добродушный господин, — ты здорово отмолотил эту штуку, но не переплюнуть тебе Бобби Гарайса!
— Кто такой Бобби Гарайс? — осведомился подросток.
— Паренёк, который играл здесь до тебя. Эх, любезный мой, ведь он закрывал клавиши полотенцем и лупил по ним вслепую!
— Это легко может сделать любой опытный пианист…
— А ты переплюнь его! Сыграй на рояле ногами!
— Невозможно, сэр, — обиженно ответил пианист.
— Тогда сыграй спиной к роялю! Ставлю десять долларов!
— Десять долларов против, — откликнулся кто-то из-за соседнего столика.
— Идёт, — сказал Эппингер, — сеньор Альбенис, не посрамите честь моего заведения!
